От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

class="p1">– Виноват. Кстати, он говорил, что, если появится хоть один истинно русский либерал, он его первый поцелует.

– И что?

– А ничего. Ты хотел бы поцелуя Достоевского? То-то. Лучше не появиться.

– Это остроумно. Дорогой мой, твои муки совести – от лукавого. Ты ведь ничего не можешь изменить. Стоит ли мучиться?

– Мученику совести не может прийти в голову мысль о лукавстве. Он забит до отказа муками. Но герою Достоевского, коим ты являешься, запросто.

– Я сам себе заранее безразличен. А ты, пытаясь обидеть меня, всего лишь удваиваешь загубленность своей чистой души. Ленечка, он рвется меня обидеть. Он забыл, что я хочу ввести мир в заблуждение. Всего лишь…

Андрей скинул маску догматика, виновато улыбнулся и неловко погладил Дмитрия по плечу. Его жесты всегда были целомудренны.

Леонид молчал, глядя в окно и, по-видимому, добиваясь от заката того, чем он является.

В том же сентябре 1976 года готовился обмен Владимира Буковского на чилийского коммуниста Корвалана.

Много позже я прочитал в книге Буковского «И возвращается ветер…», что причины, которые его загоняли в тюрьму, «неизменны, как неизменна и сама советская жизнь, как не меняешься и ты сам. Никогда не позволят тебе быть самим собой, а ты никогда не согласишься лгать и лицемерить. Третьего же пути не было».

Еще позже я прочитал у Владимира Набокова о героической речи Буковского на суде и о том, что «пять лет мучений в отвратительной психиатрической тюрьме будут помниться еще долго после того, как сгинут мучители, которым он бросил вызов».

Да будет синева сентябрьского неба благословенна, как благословен параллелепипед белого ослепительного неба, отраженного в зеркальном шкапу на третьей странице «Дара». Аминь.

ФЕВРАЛЬ

Он прикрывает глаза и видит слякотный зимний вечер, улицу Декабристов и ДК им. Первой пятилетки.

В аквариуме автобуса № 2, на задней площадке:

гриф гитары, руки и лица студийцев,

их счастливо орущие рты —

«Лунный снег, звездный лед…»

И беззвучная погремушка тонет во тьме.

Потом – перехват огня, пробег по многоочию световых пятен —

окон и фонарей —

пилястры фойе, —

и они сидят полукругом в репетиционной.

Штучко-образный папирус.

Голодные алчущие глаза. Похотливый зверинец.

В подвале соседнего дома студиец и дворник Рагим,

желтолиц и горбатонос.

Витийство подвальное, облади́, обладá, жизнь прекрасна.

Танцуют. Трутся друг о друга.

Искрят и валятся на маты в темных отсеках.

Голяк.

Едва полюбилось кукольное лицо,

сияюще-красной губной помадой едва полюбилось, —

ладно прицепленное к тугому телу, – идет,

и платье льнет к грудям и паху, – едва полюбилось,

как заваливает куклу кукловод могучий.

В недосягаемости сливаются и дрыгаются в воздухе.

Дригозан личазый.

И все дрыгаются в винных парах, пьют друг друга истошно,

крутятся, сплетясь и повизгивая.

А кто и на карачках уж лает иль ржет гоготливо.

Липкая сополимеризация.

На распахе дверь – флюорография позднего вечера —

мельк – Ира стряхивает снег с шубейки.

Тающий, тая́щий, мельк в распахе.

Быстро завладевает, квохтаньем сугубым

обволакивает струистым.

Из «Андрюшечки» в «Рюшечку» прыг-скок и пошла-поехала:

«Рюшечка мой, Рюшечка»,

пеструшка хлопотливая.

Дрехкандр. Алум.

За красивым лицом можно послать тысячу кораблей.

Вманивает в себя – и так вманивает, и сяк.

И ласковым наделяет приливом, раздвинув

врата рая в иерусалимской стене.

Мозг от черепа отделяется в себя

и выбрасывается в забвение животворящее.

Благослови, Господи, греблю великую и доприродную

и гребцов тысячи кораблей.

Сегикейсменственность.

Пухнет, пухнет живот Иры, сначала медленно под пальто,

на ощупь, потом наглядно и быстро.

Весна прорывается через март к апрелю и маю и растет,

растет экспоненциально.

Выпуклая функция, да.

Множатся бактерии, выходит из себя радиоактивный распад.

Надувается насосом мяч, пролежавший зиму в кладовке.

Свет наполняется запахом.

Тянет в сон среди бела дня.

Ира пред свекровью будущей как есть.

Белая кружевная скатерка, будильник на тумбочке.

Свекровь нарядная – хоть и черная кофточка,

но с голубыми пуговицами, и само платье хоть и черное,

не толстит зато, и туфли не старые, на низком каблуке.

Смотрит на Иру, улыбается, а холод в глазах ледяной.

Чай с вареньем смородиновым.

Ничего никому не сказала свекровь бесприветного,

исподволь глядит на мужа —

что, полковник, скажешь? А что он скажет?

Тридцать лет, как умер, – и фотография тусклая, не дышит.

Абажур свисает огромной тюбетейкой с бахромой.

Ира китайским болванчиком кивает,

слухом к животу никнет, ждет, но рано еще шевелению.

До свидания, до свидания! – потоптавшись улыбками.

Вот ее родители приезжают с речки Иж, дарят деньги.

Папаша в темно-синем костюме

в клеточку, незаметную черную клеточку, галстук,

мамаша в красном платье джерси,

в старательных нарядах приезжают издалека,

пьют красное вино, потом поют:

«Мне говорят: „он маленького роста“,

мне говорят: „одет он слишком просто“,

мне говорят: „поверь, что этот парень

тебе не пара, совсем не пара“» —

и тут, на припеве, танцуются

с детской наивностью и радостью, и подпевает Ира:

«А он мне нравится, нравится, нравится,

и для меня на свете друга лучше нет!

А он мне нравится, нравится, нравится,

и это все, что я могу сказать в ответ».

Гаснет сценический круг, задвигаются вглубь декорации.

Пухнет живот, за февралем март, за мартом апрель, май…

Тянет в сон среди бела дня.

Море мелкое, почти горячее,

цвета расплавленного свинца, слепящее море,

Ира с дочерью трехлетней Ташей в панамке,

бегущей по песку, бегущей по песку, пяточки, локоточки.

Тела сидящих, и лежащих, и прыгающих в отдалении

тела волейболистов неумелых,

рука протягивает персик розовый ребенку,

рука протягивает на ладони

горсть виноградин, и одна

с ладони скатывается и полдня висит зеленоглазо в воздухе.

Дитя – роса с невидимых ресниц.

Прислонившись к валуну —

на прибалтийском пляже —

осень и скупое солнце,

облака, меняющие освещение, – то накатывает тень платком

фокусника, то приливом прибывает луч расшторенный —

Ира, прислонившись к валуну, и Таша пятилетняя руками

машет чайкам, их распугивая, – птичьих лап следами

испещрен песок.

Еще зима во дворике-колодце,

играет с девочкой постарше, снег в ведерках носят,

орудуют лопатками, мелькают валенки в калошах, шапки

с завязками щекотными под подбородком, замирают

на миг, и старшая ей что-то говорит, и Таша

бежит к стоящей у парадной Ире: «Мама,

ты знаешь, что она сказала?

Что я умру!»

Придурочная девочка Олеся.

«Эй ты, шпион вонючий,

ты за собой следи! А я уж как-нибудь сама… – то с