От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

Я помнил, что отец Андрея умер, когда он был еще маленьким, до возможных совместных походов в баню, и своим видéнием не только не поделился – я его прервал.

(В подобных случаях Эдуард говорит: «Долой вседозволенность!»)

Место прогулки обязывало, к тому же мой друг только что перечитывал «Униженных и оскорбленных», «Неточку Незванову», что-то еще… – и сейчас тихо и вопросительно бормотал, словно бы разговаривая с собой.

– Бешеная энергия недоношенности… Берущая бесконечно тараторящий реванш…

– Мерзкие диалоги и монологи… Но пока не добьет, не успокоится. Садист… Все эти девочки-нищенки шляются…

– Если кто-то любит, то с мучением…

– Если улыбка добрая, то преднамеренная…

– Какая-нибудь спивающаяся бездарность, воображающая себя гением… Но как! Она хочет пребывать в ничтожестве в оправдание провала…

– Две молоденькие идиотки, влюбленные в идиота и рвущиеся пожертвовать своей любовью ради другой… Одна из них кричит, всплеснув «своими руками»… Так и пишет: «своими руками»…

– Вот вам ангелоподобные характеры… Да ведь у ангелов вывернуты крылья…

– То милуются, то прощаются, то проклинают, то рыдают, то восклицают, то бросаются кому-нибудь в ноги, ни единого спокойного жеста или слова, и только главный опереточный злодей невозмутимо проговаривает правду: «Теперь мы все гримасничаем – такое время пришло»…

– Нет там живых униженных и оскорбленных. Никого, кроме автора…

Мы зашли в «Буше» на Разъезжей. На стене висел каламбур: «Бушевнобольные». Этот развесной – или развесистый? – юмор вовсю украшал нынешний Петербург. Рюмочная «На бровях», цветочный магазин «Лютики-цветочки», кафе на Пяти углах: «На пяти углях». Скучно перечислять… И еще нежно-умилительная повадка обслуги… Спросил как-то официантку: «А что это плавает такое в водке?» Отвечает: «Ледик». Грузчик звонит в домофон: «Доставочка!»

Сразу вспоминается: «Жить стало веселее. А когда весело живется, работа спорится…»

Где-то неподалеку бродил Федор-младший (Разъезжая, 31), он же младший бес – Сологуб. Здесь они скакали, ряженые, с обезьяньими хвостами, по салонам, а те, предсказанные Федором-старшим Левонька с Боринькой, давно (с 1861 года, когда вышли «Униженные») набиравшие силу и ждущие нынче – с минуты на минуту – захвата власти, уверяя блоковскую «интеллигенцию», что они народ… – стояли в подворотне, поплевывая и покуривая. Все было решено. «Левон и Боринька, отличные ребята!» – это грибоедовский Репетилов. Рептилии давно все решили. Как только образовались.

– Ты читал Кутзее?

– Я читал Кутзее.

– Он пишет о Достоевском, что в какой-то момент стыд в нем утратил былую силу, сменившись пустым, безнравственным безволием, которого никакие крайности не страшат.

– Почему же в юности так впечатляет?

– Потому и впечатляет. – Андрей уставился в одну точку, куда-то за окно, автоматически воспроизводя Северянина. – «В студеный полдень октября – / в такой обыденный, но вещий – / у Сологуба на Разъезжей, / от нетерпения горя…»

Не в теплый, в студеный октябрь умирал наш друг – то была первая из череды потерь, потому так врезавшаяся в память, и не только мне, но и Дмитрию, и Андрею, и Леониду, который описал посещение могилы друга в первом из присланных мне рассказов, вошедшем в мой «Апрель». Там же упомянуто о тайной влюбленности Гриши в подругу Дыма, с которым он соперничать не мог и не хотел.

Гриша попал в автомобильную аварию, получил тяжелые травмы, но, как выяснилось впоследствии, не смертельные. Его устроили по блату в лучшую больницу, где врач совершил ошибку…

Я его навещал, несколько раз ночевал в соседней комнате, палата была двухместной. В один из дней, когда еще было неизвестно о вопиющей врачебной ошибке, тот самый врач привел в палату своих студентов, чтобы продемонстрировать «случай». Я представил себе, что происходит с Гришей, ведь он не был в беспамятстве. Его взгляд не выражал ничего, но пульс бился, сознание работало… Я представил это, когда уверенность в Гришином выздоровлении не позволяла мне окончательно проникнуть в безвыходную жестокость зрителей того, что не было спектаклем. Я представляю это всегда. Есть переживания, которые не расстаются с нами пожизненно, и, как правило, это происходит, когда нет того, с кем они связаны, когда живое соседнее существование больше не служит оправданием нашего легкомыслия.

В последний раз утром на смену мне пришел его отец. Гриша сел в кресло, глаза полузакрыты, то ли спит, то ли бодрствует, и вдруг стал захрапывать. Я пошел в ординаторскую. Была суббота, дежурили двое молодых – парень и девушка. Они обстоятельно завтракали. Сказал, что больному плохо. «Сейчас, – парень потянулся с ленцой, – только допью кофе…» Я ногой ударил по столику снизу. Все, что было на нем, разлетелось в разные стороны. «Вызывай милицию!» – взвизгнула девица. Парень полез в карман за телефоном. Я впал в свое фирменное секундное беспамятство и выдернул фирменный нож… Детки побледнели и боком вышли…

Гришу перевезли в реанимацию, ночью он умер.

Через сколько-то лет приснилось, что он входит в приоткрытое окно, за которым строительные леса. Сначала стучится, потом медленно входит. Стоит на подоконнике. И вот ощущение: он пропал, и все уверены, что погиб… Я говорю: «Но ведь ты…» – он молчит, чуть улыбаясь, словно бы хочет сказать, что да, я впрямь мертв, но жив… Пятно над щекой, немного как тление…

Еще я вспомнил, как в один из последних дней он подошел в палате к окну – с двенадцатого этажа открывался унылый серый вид на новостройки, на точечки людей – и тихо спросил ни у кого: «Почему они такие недобрые?»

Все это промелькнуло у меня в голове между первой и второй северянинскими строками.

Отец Гриши – никогда не толстый, но всегда полнеющий, небольшого роста, безоговорочно кроткий, не умеющий громко разговаривать – единственный из встреченных мной на земле людей стал родным в одно мгновение. Мы никогда не были друзьями, виделись редко, а после смерти Гриши – еще реже, только на какую-нибудь годовщину…

Был однолюб, после развода (в Гришином детстве) не женился и никого не присоседил. Не оттого ли я и проникся и приникся к нему таким добрым чувством, что в крови моей жила та же, еще неведомая мне, однолюбая судьба (и не оттого ли – смеюсь, вспоминая – мне была любезна «бесполая» часть философии Леонида с его «не люблю этот ваш оргазм!»), как будто я предвидел и одобрял свою будущую холостую жизнь.

Он жил в коммуналке, напичканной его тетушками, которых, вслед за родителями, смиренно хоронил и подхоранивал.

Есть люди, которым выпадает эта участь: заменить тех, кто убирает траурное ложе миртом и виноградом, плакальщиц, причитающих женщин, тех, кто рыдает и посыпает