От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

голову прахом, валяется по земле и бьется об нее головой… «Презренной прозой говоря» – участь хоронить родных, все формальности выполнив четко и по-деловому. А разумно задержавшимся и принесшим свои соболезнования, когда все кончено, – накрыть стол, чтобы они могли совершить очищение ополаскиванием горла.

Потом тетушки кончились, а дом расселили…

(Ах, тетушки – разбитый вдрызг, дворянский

уклад, – им в коммуналке нет числа.

Ни бэ ни мэ по-вегетариански

не знает Время. Впрочем, не со зла

надует всех (и паруса вначале),

а потому, когда придет пора,

не дуйся на него, всему свои печали.

Так зов родительский уводит со двора.)

Ежедневно, начиная с рождения сына и своей инженерной работы, поднимался в пять тридцать утра, чтобы в семь выйти. Так длилось почти шестьдесят лет. Все точно, размеренно, безропотно… (Почти как у американского Грэга из моего второго рассказа «Май».)

В молодости ходил в шахматный клуб им. Чигорина на Желябова, иногда в Дом офицеров на Литейном, если там выступали знаменитые шахматисты. Восхищался Талем, его игрой и остроумием, любовно и, как бы лакомясь, цитируя Мишу (так его называли поклонники) и посмеиваясь, словно мурлыча. С друзьями по клубу разбирал партии гроссмейстеров, и не было, возможно, большего удовольствия в его жизни. Укромного, мыслящего, головокружительного удовольствия…

Происходил из дворянской семьи, из тех, кто каким-то чудом выжил, затаившись и скрыв родословную. В отличие от дворян, перелицевавших себя и превратившихся в холуев советской власти, иногда в своем холопстве превосходя холопов от рождения, сохранил свои стать и достоинство в том микромире, в котором это было возможно…

Притягивал человеческим устройством, уютием и соразмерностью движений души. Это притяжение походило на детскую тягу к улиткам и моллюскам – а что там внутри? – но, конечно, свободную от детской жестокости, или – на детский же интерес к таинственному содержимому часов или, скажем, фортепьяно.

Из коммуналки вывез старинный трофейный рояль, на котором играл еще его отец. Этому черному озеру на трех ножках, с гладкой поверхностью, скрывающей подозерную жизнь: сокровенные струны и молоточки, – никто крышку не открывал, поскольку за рояль садились только любители. Ее протирали тряпочкой, удаляя налет недельной пыли.

Никогда не учился музыке, подбирал по слуху, и это всегда был праздник.

Лет через десять после Гришиной смерти мы собрались у него дома. Кто-то попросил поиграть. Он помолчал, пожал плечами и сказал, что за рояль с тех пор не садился. Просьба повисела и растворилась в воздухе.

Вернувшись с прогулки, я заглянул в «Униженных и оскорбленных», которых не помнил.

Стариков Ихменевых бросает любимая дочь ради какого-то патологического придурка Алеши, и отец неистово страдает.

Андрей ни словом не обмолвился об этой линии, но я отчетливо понял его неприятие и гнев, тем более что имя «достоевской» изменщицы – Наташа. Есть и параллельная линия, и тоже с прóклятой дочерью несчастного отца…

Он толковал свое отвращение, говоря, что ситуация подстроена Достоевским, что она лжива, что ради того, чтобы швырнуть старика в отчаяние и заняться разглядыванием его судорог под микроскопом, он выдумывает ситуацию, и она фальшивый фундамент, и весь этот ужас затеян не для установления истины или хотя бы правды, а для того, чтобы усладить и насытить свой взгляд картиной разрушения.

Он вспомнил Дыма, который, сравнивая Достоевского с Прустом, утверждал, что Пруст подвергает своих героев эстетическому препарированию, а Достоевский – этическому. Поэтому у Пруста все освещено светом (даже эпический грешник барон де Шарлю), а у Достоевского – тьмой (даже святой князь Мышкин). Где обитают сами имена? – королевское «де Шарлю» и подвальное «князь Мышкин»…

Андрей говорил, что Достоевский заманивает героев в волчью яму, которую Юлий Цезарь называл красивым словом «лилия», по сходству ее замаскированной поверхности с цветком, а по сути – справедливо, поскольку цветок сей ядовит и дурно пахнет, что не в пример погибавшим в римских ямах варварам, герои Достоевского, не все, не все, но многие, «вытащены» им наружу, они каются перед проклявшим или уничтожавшим их, а тот перед ними, каются неизвестно в чем, и примиряются, и вылечивают свои загубленные души. Слякотные качели охотника, остервенело убивающего и безутешно рыдающего над своей жертвой. На этой «качке» начинается «морская болезнь» читателя. Результат? Палуба прозы заблевана.

Он говорил, что Достоевский создавал этих своих персонажей по типу кукол вуду, наделяя образ фрагментами подлинных людей (в итоге – его читателей) и налаживая таким манером с ними магическую связь. В данном случае – случае истеричного разрыва отца с дочерью – оскорбляя истинные чувства карикатурным их изображением и нанося моральную травму читателю. Подобно первобытному колдуну, он избивал свою «куклу», протыкал ее иглами, используя для этого литературные средства, и добивался немалых успехов, поскольку обладал сильной припадочной энергией – подопытный кролик откликался на истовость психической атаки и начинал верить в загробный мир психологии.

Андрей купиться на это не мог, а вот оскорбиться и испытать отвращение – несомненно.

Вспышки презрительности и брезгливости сопутствовали ему в моментальном, но и моментально испарялись. Никакой агрессии в его характере не было, а гневные речи он произносил немного по-актерски, но актер он был плохой – точная и злая правда его речей совершенно не вязалась с его природной мягкостью и добротой, и это его роднило с Дмитрием, но отличало от Леонида, словно бы являвших в умопостигаемом масштабе творческие подходы Пруста и Достоевского.

Все, что перемещалось в память Андрея, обретало черты великодушия, проявленного лично к нему, незыблемую ценность, и вызывало в нем любовь. И чем более отдалялось событие, тем оно становилось дороже. Он умел наслаждаться прошлым и не упускал этой возможности, поселяя его в своих стихах и облагораживая статусом настоящего.

Мать пролежала после инсульта несколько дней и открыла глаза за минуту до ухода. Он был рядом, держал ее руку, и ясный прощальный взгляд матери неотвратимо переместился в него с физиологической убедительностью и стал его взглядом. Он обрел вторую натуру, и отныне всякое явление жизни становилось одновременно явлением смерти.

Переход от бытия к небытию поразил не столько тем, что на глазах живое дышащее стало бездыханным, сколько своей обезоруживающей простотой, никак не согласующейся с мыслью, что происходит нечто невероятное.

Он спокойно поправил белую кружевную скатерку на тумбочке с будильником, продолжавшим невозмутимо тикать, посмотрел в окно – тот же тополь с раздвоенным стволом, земля с редкими островками снега – ничего в мире не изменилось… Если бы не изменился он сам.

Андрей не сразу сформулировал,