От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

познакомился с женой (назовем ее В.) – и дальше, по прямой, через площадь Льва Толстого до улицы Графтио – именно в этом географическом треугольнике, увы, ставшем ко времени данного стихотворения любовным (АВС), – «мать с отцом подойдут» и «заплачет жена». И А. ничего не останется, как спасать уже посматривающую по сторонам С. ночной записью.

4

двое есть на земле

есть песчаный к озеру спуск

в паутине ель

ясных яблок вкус

двое есть и зыбь

всхлип белья с низин

спуска снись изгиб

белизны белков явна синь

время весь

день смотреть вдвоем

явный вкус и вес

в ясный воздуха взят объем

Стихотворение претендует на плотность с бóльшим числом согласных, чем имеется, то есть – на плотскость. Написано в манере предыдущего, когда А., вероятно, казалось, что двенадцать строк без знаков препинания – золотой слиток.

Двое: он и С. – проводят несколько дней в Прибалтике, хотя вернее было бы сказать – в постели. Основной мотив – явность и безусловность существования.

В эту пору А., воспользовавшись ссорой и оставив на время (как оказалось – на год) В., живет у родителей. Его роман в расцвете, но той полноценности, к которой стремится стихотворение, написанное позже (о чем говорит лакмусовая строка «спуска снись изгиб», где нас интересует всего лишь просяще-вспоминательный глагол «снись»), – того счастья нет и в помине. Есть заурядная раздвоенность: наслаждение, нарастающее со скоростью звука (глаза закрыты) и мелеющее со скоростью света (открыты) – и участившиеся визиты к жене, связь с которой становится все сложнее, глубже и невозвратимо-неразрывней из‐за жалости, ревности, вины – довесков к почти физиологическому ужасу потерять ту, с которой он, как ему кажется, каким-то чудом равноудален от смерти (или равноприближен к жизни), – метафизическому возвышенному чувству, не имеющему ни малейшего отношения к сексуальности, которое, совпав, единственное способно навсегда, как он опять же полагает, соединить двоих.

Возможно.

Возможно, стихотворение, позаимствовав плотскость из связи с С., воплощает идею союза с В.

5

Мокрое лицо барбосье

Каменноостровской осени

вышумит навстречу, ткнется в ноги,

от скамьи с налипшим шрифтом

новостей свернем с дороги,

у рябой реки, творимой

серыми маневрами дождя,

обернемся, и на морось,

остров охватившую, еще раз

обернемся, мост переходя,

и еще раз – опустошены,

как бывает только в раннем

детстве – с Петроградской стороны

обернемся и другими станем.

Трижды обернувшись (а не оглянувшись) на осень с типичными атрибутами: рыжим спаниелем и скамейкой в мокрых клочках газеты, – трижды обернувшись с моста на остров, где А., работая кочегаром и отапливая нежилой двухэтажный дом с разместившимся в нем культурно-просветительским отделом ЦПКиО и – вечерами – театральной студией, увидел впервые семнадцатилетнюю красотку С., но не рискнул и приблизиться (лишь спустя лет шесть, на Невском, когда она уже числилась актрисой театра на Литейном, а он был женат, подошел, покраснев за все годы оптом, и пригласил на закрытый просмотр «Лапшина»), трижды обернувшись, А. и С. чувствуют холодок отчуждения. Еще через несколько дней она позвонит в его родительский дом, и отец с истерической честностью скажет единственное, что ему запрещено говорить, а именно что А. переехал к жене.

Нет, роман на этом не закончится, но потребует от А. куда большей изворотливости.

6

Двусмысленный знакомец – есть.

Жена при случае изменит.

Все, все, что дорого, – все честь

утраченная обесценит.

Страсть быть услышанным смешна.

Но полагать самодовольно,

что подлинное – тишина?..

Нет подлинного. И не больно.

Так выгорает существо

от солнц нутра чернорабочих,

не оставляя ничего,

что отличало бы от прочих.

Плоский прямолинейный текст, без пресловутой поэтической тайны. Орудие таранного типа, пробивающее крепостную стену с трех попыток. Легкая лирическая плаксивость в строке «все, все, что дорого…», сдобренная залежалой «честью», опресняется во второй строфе и обезвоживается в последней.

Некий прозаик, похожий на ящерицу, не скрывает своего восхищения женой А. и, двигаясь по узкому коридору их квартиры, говорит польщенному мужу, что ничего… ничего подобного он никогда не видел.

По ходу многолетнего знакомства он то и дело хватает руку В., что-то бормочет, однако бормотание контролирует, неизменно демонстрируя оригинальный литературный, кинематографический и прочий вкус. Визуальное свидетельство тому – намеренно расколотая на две изящные части псевдодревнегреческая ваза в его доме, поэтическое – склонность к пышной духоте персидских мотивов, вроде: сон – это роза.

Он любит прогулки и знает трогательные закатные маршруты. Освещение стен на Крюковом канале или на Пряжке, являясь предметом его лирических забот, не оставляет равнодушной В. Ее готовность к прогулкам определяется недостачей внимания со стороны мужа, не говоря о его сначала тайных, а затем и явных отсутствиях.

Возвращаясь, А. находит еще живой хвост ящерицы в виде ускользающих упоминаний жены, а позже, лет через десять, когда они оказываются в другой стране, – хвостик, уже засушенный, мелькает в почему-то горделивых письмах прозаика с цитатами из Ходасевича. «Господи, какая боль! Боже мой, какая грусть!» Увы, но своих слов не имеется, а чужие помнятся не в том порядке.

Второй (и последней) в реестре поражений идет не столько «страсть быть услышанным» (А. – не печатающийся в то время поэт), сколько поддельная смиренность.

7

Руки твоей мерзлой

холодок-снегирь,

город угольный, промозглый,

человеку нужен поводырь,

и прогулка хороша

тем, что тянет

в комнату, за чтение, душа

возле лампы перестанет,

но, напомнив из чужого гула

о себе, за чтением еще мелькнет,

и висевшая на спинке стула

вещь вдруг упадет,

и тогда одно цепляясь

за другое, как состав,

дрогнет, остановится и в запись

перейдет, теперь уж перестав…

Место действия – одна из сторон треугольника: Кировский проспект. Время – поздний вечер, ноябрь, сырой, тающеснежный.

Впрочем, А. сидит в своей комнате, смежной со столовой, той самой, где будет умирать отец, и пытается вынырнуть из хаоса беспокойства. Он только что