От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

но сразу увидел и понял, чем отличается та жизнь, которую он вел, от смерти: смерть – это серьезно. Определенно, безоговорочно, абсолютно. А раз так, надо ей соответствовать.

Впоследствии он хотел написать книгу стихотворений, в которой любой объект представал бы непостижимыми встречей с ним и прощанием, соединенными в одном мгновении. И если замысел не воплотился, то потому, что отвлечься от драгоценных пустяков жизни, которые легко соглашались на встречу, но прощаться не намеревались, Андрей был не в силах.

Его равнодушие к публичному литературному процессу являлось пониманием того, что слова – только символы пульсации жизни, только проявление человеческой слабости и трусости безвозвратно стать самому этой пульсацией, где нет счастливой и плачевной привязанности к любимому.

После смерти матери он уединился в душе своей. Все наружное стало автоматическим и поверхностным. Но сущностная связь с миром не прерывалась. Она углубилась. Так бывает, и даже проявляется очевидней, когда кто-то из близких смертельно заболевает, и с момента выдачи диагноза – немедленно – все обретает другие смыслы и пропорции.

Как и вся жизнь, Ира и дочь для него были всегда присутствующей и в то же время уходящей натурой, и расстаться с ними значило бы утратить надежду на приращение этого капитала в будущем.

Но и вне всяких надежд и накоплений: бегство дочери было для него тем, с чем он смириться не мог. Оно было убийственным, и оно его убило.

В протестных движениях Андрей не участвовал, утверждая, что полумеры – суть выступления на публику и что есть только индивидуальный путь, прямиком ведущий к гибели.

Его мучило, что к такому пути он не готов, и считал себя ничтожеством. Обращаясь к себе, говорил: «Следует понимать, что история все расставит по местам, но постыдным для тебя образом».

Он считал, что «история трусости» – самое точное определение истории человечества, что лучшие умы оттачивали свои мысли в социологических и философских попытках оправдать трусость, используя изворотливые псевдонимы вроде «терпимости», «толерантности», изыскивая пути к смирению и подставлению поочередно всех щек для пощечин и к неумножению насилия любым путем и, из собственной же трусости, не подпуская это определение к своим трудам. Они прикрывались плащом-невидимкой фирмы «Благими намерениями вымощена дорога в ад», забыв, что это действительно лишь там, где больше одного человека, и исчезали в совокупном растлении страхом смерти. Они прекрасно знали, что чистосердечный индивидуальный шаг требует доблестного усилия, потому что мудрого рассудком (но не душой) человека от этого шага удерживает следующая мысль, всегда – следующая, перекрывающая и перемудряющая мысль возникшую, обладающую неопровержимой и пристыжающей труса правотой. Это шаг к переустройству мира, направленный внутрь себя. Все всё знали, но что с того?

«Да, – говорил Андрей, – они преуспели, а заодно и мы, подыгравшие им угодливым пониманием. В наших правилах – жить за чужой счет, но умирать все равно придется своими силами».

Минуты очарования, когда вселенский гармонический Замысел ясно и вдохновенно просматривался несмотря ни на что, использовались в личных целях. От них оставался, в отличие от найденных вилок, не осадок, а любезный остаток, но он исчерпывался задолго до того, как появлялись новые минуты очарования. А что?

Вы считаете, что жизнь – есть то, к чему необходимо приноровиться, чтобы жить как все: хитро и незаметно? Не обращая внимания на клоунов во власти и на то, что они совсем не клоуны, а клоны предшественников? Вы не знаете, что если человек становится политиком, то он сознательно выбирает путь преступника? Что он в открытую издевается над здравым смыслом, а значит, над вами?

Но ведь вы твердо знаете, что творчество – наоборот: вечное обновление и никакого приноравливания к известным образцам.

Неужели? Как творец может длить жизнь, пребывая в этом затхлом нутряном конфликте? Ах да, ведь он творец с маленькой буквы. Он строчный творец.

Андрей объявлял знаменитую песенку «Времена не выбирают, в них живут и умирают…» дешевым гимном поп-культуры второй половины XX века.

Сократ, говорил он, выбирает безграничного воздуха ширь, облака и язык как священную троицу, опровергая власть Зевса. Он отстаивает не того бога, который выбрал его, а того, которого выбрал он, Сократ. Он выбирает свое время. Так было и в жизни. Над чем смеется Аристофан херов?

Андрей не опубликовал ни одного стихотворения. Сначала не стоило и пытаться, потом, когда свобода слова затрепыхалась, цветя и ароматничая, он трепетал в одиночку.

Ира передала его стихи Дмитрию, Леониду и мне, чтобы мы составили и издали посмертную книжку. Мы составили и издали.

«Сейчас я вам что-то скажу, – Андрей беседовал с известным филологом, профессором Европейского университета в Санкт-Петербурге. – Поэзия – есть трепет души».

Профессор долго смеялся, до икоты. Недавно он защитил диссертацию под названием «Извлечение откровения из профанации» (по стихам Целана). Эпиграф к диссертации (эпиграф – к диссертации!) был простой: «Бог – это коробочка».

Один из своих циклов Андрей назвал «Шесть трепетаний».

1

Только тайна тайн,

перебирая воздуха ткань,

темное серебро расстояний,

Петропавловского графина грань,

люблю мглу,

гулкую под ногами глубь,

к булочному теплу

желтому еще льну,

возвращений прищур,

в блеске причуд

замысла не ищу,

раз подарен приют.

2

О, помещенность

в тихий раствор

дымков дыханий еще есть,

осени парусиновый сор,

из молитв

все еще состоим счастливых,

жизнь не моя меня изумит,

ровно дыша в приливах,

поздний известки подъезд,

входишь, захлопнув звезды,

все о тебе затопляет весть,

и не бывает розно.

3

Пыльной музыкой ДПШ

надышавшихся детств,

долгим пригородом кружа,

о, принуждений свет,

в горле комом так и застрял,

чтоб с ума не сойти,

ты своими стихами стал,

ими и перепрятан, поди,

в них тебя не найдут, найдут

лужи блеск нефтяной,

фортепьянный напрасный труд

врет без промаха за стеной.

4

Мы здесь бродили,

берег родимый, берег родимый,

как далеко нас везли

забыть на краю земли,

здесь и учили

нотам, плаванью, языку,

в страхе потом сличили

нас до и после – нашли тоску,