От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

поделиться сопутствующим сему обстоятельству счастьем. Эфемерная же природа счастья, его сомнительная (в поэзии, по крайней мере) репутация облегчают задачу – во всяком случае, оно не навязывается правдивости в попутчики. (Другое дело – горе, им поделиться легко.)

Чувство вины перед любимым существом, философски размышляя, связанное с возлияниями на стороне, подобно чувству вины живущих перед не живущими и даже – родившихся перед не родившимися. Чувство вины, которое не знает за собой вины, и есть первородный грех (на этом слове нас передергивает), и если мы блаженно проспали гром и молнию, то капли дождя еще стекают за занавеску.

Стихи, как по грибы, уходящие в лес по волю и покой, не забывающие делать, однако, культурные зарубки на «фетровой» и «набок» Фетом и Набоковым, выбредают туда, откуда пришли, – к тревоге.

11

переезд через реку

душа жива

гуляющий по крыше ангел там

сухопарый собор

есть автобус один

есть разгон его вольный на мост

с дирижерскою палочкой полководец

вдох и выдох

лавы черно-холодной

блеск гуляет внизу

в глубине ее ломкой

мысль дрожит пассажира

мы с тобой провели

в этом желтом кусочке тепла

бессловесный вдвоем переезд

Привычная переправа через Неву – Кировский мост. Ангел, аккуратно срезанный с Александрийского столпа, покоится на дальних крышах. Собор – Петропавловский. Полководец – Суворов.

Явная попытка А. придать стихотворению вещественную кривизну и скрыть швы. Указательное местоимение «там» служит этой цели, направляя световой луч на небожителя и примирительно оглядываясь на остающийся позади собор.

Как на всяком мосту, А. вспоминает «Мост Короля Людовика Святого» Уайлдера, да и кто не примерял на себя железную коробку автобуса, летящую кубарем в реку… Вопрос: что предпринять первым делом?

В конце стихотворения следовало поставить два тире – их двое, чудом уцелевших на переправе, и пара взмахов дирижерской палочки полководца, приветствующего завершение военной кампании, пришлась бы впору – —

12

Рядом, рядом пока

ты, от которой скрыта

не о тебе строка,

сумрачного должница быта, —

ей тяжело

собственное появленье,

счастье стыдливой, порочной тенью

в ней залегло,

чувства непрошеного язык,

чуждо-родимый,

сник бы, но запись, но этот сдвиг

необратимый…

Мое дело – комментарий, а не оценка. Не тыча пальцем, все же замечу, что стихи такого типа обречены. «Стихи начинаются там, где кончается человек», – сообщил один модный философ. А здесь? Открытые, как банка консервов, они долго не «простоят». Или – в той же продовольственной терминологии – бутылка должна быть хорошо запечатана. Тем жаднее мы, комментаторы, на нее набрасываемся, тем изысканней и разнообразней дешифруем (фаршируем). На кухне, на кухне впору лежать этой записке…

Частное признание А. своей жене? Не наше дело.

Комментарий к строке, сумрачной должнице быта:

А. и В. живут на служебной площади. Год примерно 80‐й, и С. еще на сцене не появилась, только мелькнула в кулисах. За квадратные метры В. нанялась техником-смотрителем и по совместительству – дворником, А. – в кочегарах. В пять утра, пока спит маленький сын, она моет лестницу, он выносит ведра с пищевыми отходами, а затем, забравшись в переполненную помойку, приминает разлетающийся мусор. Зима, темно. Серые закопченные тетрадки с показаниями манометров. Кишащие кошачьими трупами и завшивленные теплоцентры. Придурковатые соседи, хлебающие на кухне борщ из одной тарелки, любовно и в упор глядящие друг на друга. «Ты, зайка, ешь, ешь…» – «Я ем, зайка, ем, и ты ешь…» Роста оба крохотного, и, пожалуй, они бы сошли за натуральных заек, будь с виду поопрятней и не имей чувства зависти, впрочем, вполне примитивного: едва на столе у А. и В. появляется бутылка портвейна, – «заяц» стремглав бежит на угол.

Иногда, в пятницу или в субботу вечером, уложив дитя, А. и В. ходят в кинотеатр «Спартак» на последний сеанс. Иногда, возвращаясь, застают сына в слезах. Он проснулся, ему страшно.

13

В час предрассветный на пригородном

мы стоим шоссе

в сумерках синевы неприбранной,

теплые дачники спят еще все,

как в одинокой вселенной под острыми

фарами автосчастливца

вспыхнут – и тени в две быстрые росписи

нас обегут – и погаснут, состарившись, лица,

ты бы могла быть раздражена

холодом, и недосыпом, и тем неуютом

мокрой осенней дороги, но рано еще, тишина,

мы еще с толку не сбиты ни ветром, ни холодом лютым…

Та самая «строка», которой тяжело собственное появленье. Медленные, неохотные – как туманом обволакивающие – слова.

Под Таллинном, проездом, в ожидании автобуса, проведя ночь на уже покинутой родителями А. холодной даче. На той же койке, на которой спала жена, жившая здесь с сыном прошлым летом…

А. не покидает ощущение предательства. Любая точка пространства-времени, в которой он оказывается с С., помнит о В., и делать вид, что вселенная одинока, тем самым возводя пребывание с подругой в разряд событий исключительных, не удается. Оттого и лица стареют.

Актриса С. – из тех простых, легкомысленных и добрых людей, чье раздражение, вызванное естественными физическими причинами – погодой, голодом и пр., – легко обрушивается на окружающих.

В то время как В., печальная, едва ли добрая, не зависит от метеорологических и вообще внешних условий. «Раздражение» было бы неподходящим для нее словом. Скорее – «подавленность» и «угнетенность».

А. знает ее тяжелую правоту, и его незамысловатое жизнелюбие, льнущее к С., навеки посрамлено скорбной сосредоточенностью В. Тянет к жизни? – значит, к пошлости, к цыганам… Измена – что-то краткое в сравнении с тем, чему изменяешь… В конце концов, думает А., мы изменяем смерти с жизнью.

14

Запомню, запомню тебя навсегда,

как странно, что и напоследок увижу:

в цветастом ты сходишь с автобуса платье

и в солнечном свете неподалеку от «Арса»,

и несколько комнат: одна канифолью пропахла —

там муж твой над схемой скучал вечерами,

другая была уже летом, и темной сиренью,

чернильной сиренью тянуло из сквера,

и в третьей мы жили, холодной и полуподвальной,

на уровне