От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

Спи, хитрящий, спи, неумный ум.

Мокрых листьев-истин нежный шум.

Плеск дождя. Вечерняя прохлада

пробивает штору как прямая правда.

Спать. Зашторить. И не знать ночной

той тоски по людям, черной, той…

Тот же период. Одна из трех комнат. На этот раз – самая маленькая, та, в которой умирала бабушка. В разные годы, заходя в одну и ту же комнату, А. застает разное расположение мебели, словно бы разные стадии шахматной партии. Кожаный диван, уже упоминавшийся, на котором он помнит себя ребенком, сидящим с кошкой, – фигура давно съеденная, в дебюте. Затем – две кровати (фигуры наиболее подвижные), стоящие напротив друг друга: на одной А. – на другой бабушка. В этом затянувшемся подростковом миттельшпиле обе кровати уцелели, но бабушку А. зевнул, находясь на даче. Через год он попытался отыграть зевок стихотворением с подкупающе-наивной расстановкой слов: «Куда ты делась, бабка, нет тебя. / Ты умерла, но ты куда-то делась. / Лежала бы, платочек теребя и бормотала что тебе хотелось. / Старуха дорогая, где же плоть? / Я через год проснулся среди ночи: / не понимаю, бабка, где ты хоть? / Не под землей же ты лежишь, короче?»

Однако эта шахматная задачка, имея множество ложных решений, не имела ни одного настоящего и вызвала слезы (все-таки не пролившиеся, перехваченные жгутом гримасы) у сестры. Затем партия перешла в окончание, и кровати сдвинулись посередине комнаты – на них спали родители. Дальнейшее развитие образа (король и королева, ненадолго сошедшиеся перед вечной разлукой) неубедительно по разным причинам, одна из которых – исчезновение их в абсурдной для шахматной партии последовательности.

А. ложится на бывшую бабушкину (теперь – мамину) кровать, чья история, будь таковая написана, включала бы и первую близость с С., еще совсем недавнюю.

Красота С., немного открыточная и в точности соответствующая самым порнографическим фантазиям подростка, казалась А. недостижимой, невозможной, незаслуженной. И вдруг С. пришла, простуженная, с температурой, А. предложил ее растереть, она легко разделась (он помнит, как дрожащими руками готовил на кухне какую-то домашнего рецепта специальную растирку, в которую входил желток) и легко отдалась.

Что имел в виду П.: «На свете счастья нет, но есть покой и воля…»? Вечное счастье и мгновенный покой? Или тот свет? Во всяком случае, на этом А. если и обретает покой, хотя бы мгновенный, то зашторив комнату и уснув. Гроза идет всю ночь, и сон, являясь доступным средством привыкания к миру без тебя, надиктовывает ему что-то о левой (изнаночной) стороне грома: о тишине.

Что это? – слой за слоем / так гром отслаивает глыбы / и в вагонетках воздух гиблый / откатывает из забоя, / и тишина всей плотью плоской / окно залепливает тесно, / глухой улиткою с присоской… – / все то же, но тебе здесь места / нет, даже если ты ничтожен, / с глаз спала пелена, и зренью / дано – но без тебя! – все то же, / как этому стихотворенью.

20

Зрение еще, зрение,

слух, слух,

тела дышащее строение,

лед сухой – дух,

шаг, еще шаг

через прорытый мрак,

гнется мосток,

воля к движенью, ток

крови еще не ослаб,

еще, еще,

вспыхивает, как лампа,

мозг горячо.

Пульсация, заданная светофорами вдоль Пушкарской. Одно из счастливых состояний, когда боль не имеет определенных координат, то есть расположена вне человеческих отношений. Можно назвать это точкой замерзания души и образованием «льда сухого». Тем более что А. проходит мимо дымящихся белыми брусками лотков с мороженым.

Дело к весне, к оттаивающей земле.

Это время года и время суток, помимо особенного, с брусничной искрой уличного освещения и воздуха, не умеющего скрыть своей одаренности, имеет шелковую подкладку легкого демисезонного пальто, в котором А. выходил пятнадцать лет назад из своего подъезда во двор, сочинив одно из первых (подражательных) стихотворений: «Когда с дерев сползала тень / густого, горького отвара, / на черный траур тротуара / сбегал я с девяти ступень. / И шел на зов проклятой тьмы, / туда, где, серый снег тираня, / туман лизал живые раны / уже мертвеющей зимы…»

Бытийные чистота, искренность, взволнованность и пр. не гарантируют поэтического открытия. (Потому, между прочим, желая задеть поэта, похвалите его за искренность, и он, если не окончательный идиот, сообразит, что сказать вам совершенно нечего.)

К тому же времени относится пассаж: «По крайней мере, улица – ничья, / по крайней мере, фонаря ночного / непостижим, впервые или снова, / безумный свет, достигнувший плеча. / По крайней мере, город-нелюдим / принадлежит единственному Богу, / придумавшему чудную тревогу / средь черных дней и белых льдин…»

В отличие от первого, где на эпитет «проклятый» у А. не было никаких оснований (кроме графоманских), здесь в оговорке «по крайней мере» наблюдается некоторая, с горчинкой, реакция на мир. Это ваше и это ваше, но улица-то, по крайней мере, ничья и принадлежит сердцу поэта. Романтический штамп, вкруг которого А., пойдя по ложному следу, какое-то время неотчетливо плутал, выныривая то на один, то на другой огонек, неизменно оказывавшийся болотным. Соответственно, то соскальзывая в адскую трясину, то выбираясь из нее, он все чаще чертыхался, пока не поменял лексику (легкие ботиночки на болотные сапоги) – она помрачнела, оставляя тяжелые этические следы, на которые следователь уже указывал. А. представлялось примерно так: ни один Ад его не примет, поскольку пошлость льется рекой, полной скуки по самое устье. Стоит ли бояться тленья за гробом, если он сыт им по горло здесь? Не стоит. Но если и там есть совесть, тогда, мол…

Для таких, как А., всякое облетевшее (или наоборот – на подлете) время года (поздняя осень, ранняя весна) тем предпочтительней, чем бестелесней (грачи улетели). По той же причине милее темнота, в которой с тихой несомненностью проясняется, что благороден один труд, что только вымысел не зарится на людей, что и в любви он нелюдим, что жадность или зависть ему не свойственны и что разрушительная сила жизнелюбия только в нем теряет свой агрессивный эпитет.

В комментируемом стихотворении мы находим А. вне этих проблем. Странным является то, что мы его тем не менее находим. Возможно, нам следовало дать крюк, чтобы, отобразив зигзаг автора, с тем большим отдохновением выскочить на Пушкарскую и убедиться: «ток крови еще не ослаб». Словечко