От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

Мимоходом уместно указать на дом, в котором проживает один из героев одного из ненаписанных рассказов А.: проходя, он неизбежно вспоминает трухлявое нутро коммунальной квартиры (откуда беременная сестра и убегала: «мещанство!») и ее престарелый, прихрамывающий (на левую конфорку) запашок. А. всегда симпатизировал бывшему мужу сестры. Сочувствие вызывала его верность: а) старикам-родителям и множеству тетушек – за всеми преданно ухаживал и всех похоронил; б) футболу – со второго класса начальной школы и по сей день не пропустил ни одного матча «Зенита», включая те промозглые дни (и годы), когда на 26‐м секторе, по центру, над комментаторской кабинкой собирались только самые заядлые болельщики, небольшая стайка фанатиков, залетевших в этот мир на футбол и перекликающихся на своем языке на склонах пустой чаши выдохшегося вулкана; в) сестре – более никогда не женился, признаваясь за рюмкой-другой водочки (после очередного матча) уже изрядно оплотнившемуся сыну, чья наследственная стрелка, словно бы некоторое время колебавшаяся, бесповоротно дрогнула и установилась в направлении «отец», – признаваясь ему в том, что, кроме его матери, он никого не любил.

Все это проходило на фоне размягчения, располнения и потускнения, и, минуя дом, А. видел обычно яркий летний день на берегу залива, где муж сестры и будущий самоубийца, предлагавший повеситься под елочкой, тогда совсем юноши, восхитительно играли в волейбол: высокий самоубийца – в нападении, небольшого роста, ладно скроенный и с замечательной реакцией муж – в защите.

21

Есть тяжесть нашей памяти, что мучит

того, кто любит нас, кто приневолен

к ней ревновать, к той жизни, – как падучей,

он ею болен,

и тем больней, что ничего не изменить,

и тем темнее,

что никогда ему свидетелем не быть

театра-до-него-теней…

Утешь его, скажи:

не помню ничего, – он сам нарушит,

и пробудит, и, как себя, задушит

отзывчивость твоей души…

Знакомая ползучая тема. А. не ведает, насколько она разработана (особенно Прустом).

Исходя из данного одышливого стихотворения, можно подумать, что памятью о прошлом обременен автор, а ревностью к ней – возлюбленная. Нет, конечно.

А. обременен памятью о прошлом возлюбленной и, не владея им ни в коей мере, – ревностью к нему.

У истоков появления личного Бога или, как минимум, приобщения к мудрости тех, кто Его обрел, может лежать (на ковре) предельно избалованное дитя, которое не знает запретов и которому принадлежит весь мир. Весь – потому что он настолько обернут любовью родителей, настолько оберегаем, что достижим и самодостаточен. Это безвоздушное непроницаемое пространство заботы и любви делает их предмет хрупким и уязвимым, подобным египетской мумии, столь же тщательно запеленутой и обставленной всей необходимой для жизни утварью.

Ребенок не знает времени, потому что он им является, если определять время через нечто, подверженное изменению. Непонимание времени как трагедии (иными словами: невидение себя со стороны) – не есть ли это знак любви к нам? Здесь от родительской любви до Божественной – один шаг, но шаг через пропасть включения в сознательную жизнь. Не вдаваясь в соблазнительные детали того, как это включение происходит, заметим, что «мумия» скорее рассыпается от ее прикосновения к внешнему, чем внешнего к ней. То есть не столь страшна грубость и жестокость обманывающих или предающих нас людей, сколько наша попытка окружить любовью того, кого мы любим (любовью, неосторожно и с успехом преподанной нам в детстве), когда неспособность удержать возлюбленную в мире, который бы стал для нее самодостаточным и в котором никого, кроме нас, нет, приводит к отчаянию, с удовольствием принимающим идею Всемогущего, способного бывшее сделать небывшим. Бывшее возлюбленной – если не ее, то хотя бы нашим – небывшим, что звучит уже мельче и как-то по-свински бисерно, но зато и ведет от высоких материй к предмету разговора: к автору.

Из двух особ (В. и С.) прошлым – в тягостном для А. смысле – обладает только жена. Воображаемые эротические ужасы, в которых участвуют В. или С., доводят его до белого и яростного обморокаления, но только в случае В. припадок имеет непрекращающееся последействие и как раз потому, что любовные привязанности В. никогда не эротического, но духовного свойства и, значит, не имеют никаких оснований исчезать.

Третье четверостишие иллюстрирует довольно зверские попытки А. вызвать духов и воплотить их, чтобы затем закопать живьем. Убийства или самоубийства страстных натур – есть бессильная попытка подменить собой Бога, от которого все равно не дождаться устранения бывшего. Бессильная – потому что, происходит ли освобождение, известно одному Богу.

А., столь страстной натурой не являясь, добивается отупляющего взаимного согласия полувидеть, полуслышать и т. д., добивается на некоторое время, пока любовь, со всем пылом несовершенства, не возобновляет свои притязания. Забавно то, что несовершенство любви не есть ее истинная (и чистая) природа, потому что, когда она случилась, прошлое возлюбленной, существуя, никак не мешало А. – попросту он ничего о нем не знал. Теперь же есть некий промежуточный слой, некое торфяное упорствующее тление прозябающих мыслей (вроде: чу, измена!), которые, возгораясь, когда-то прожигали А. насквозь, но со временем, обретя тот самый жалкий опыт полувидеть, он научился их не подпускать, они реяли на полупроговоре, как если бы черты лица человека могли даваться розно, чтобы уберечь от ненависти все лицо целиком.

22

Ты печальна всегда, тяжко так с тобою,

точно кров – на двоих с птицею пленною,

мне веселье любое

мнится горькой изменою.

Смерть заелась и так. Было меньше спроса б

на живых у нее… Может быть, вздор она?

Есть испытанный способ —

не смотреть в ее сторону.

Так давай будем жить дальше без опаски,

между этим и тем нет у нас выбора,

хоть и плохо с шампанским —

вот, две трети от «Фигаро».

Стилизация в духе Горация.

Обращено к В. и относится ко времени обитания на Салтыкова-Щедрина.

Печаль, о которой идет речь, не имеет конкретного приложения – в ее силовом поле длится существование В., и, куда бы она ни смотрела, она смотрит в себя. Глубина нежизнелюбивой человеческой натуры, бессознательная ее глубина, в том, что она не умеет отвлечься от внутреннего зрения – все органы ее чувств, подобно увеличительному стеклу, той