От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

вероятно, несколько ролей и потому ни в одну из них он не может погрузиться полностью. Что он как бы уже на улице, где снег, слякоть, огни, где точного пейзажа она не видит, отчасти умышленно, из того же чувства самосохранения, из которого сын не поглощен ни одной ролью.

Оказавшись на улице, он мысленно (и тоже «половинно») возвращается домой, а значит, вновь пребывает ни там, ни здесь и нигде.

«Вот почему, – говорит он, подходя к рампе, – когда мы умрем, мы друг друга не узнáем – все будут на одно, окончательно отсутствующее лицо».

27

Темных закоулков тихих

в комнатах, где столько по углам

совести, и столько психов

медленно копило хлам,

или пауков, жучков древесных,

блудных дочерей и сыновей

темных закоулков тесных,

возвращайся, этот прах развей,

знаю, в доме плача сердце мудрых,

все же горя всех похоронить

столько, сколько счастья в наших утрах —

одному другого не забыть,

не развеять, вот и бродит совесть

возле нас, чтоб заплатить могли

за безумный шепоток любви:

Бог и есть твое лицо и голос.

Пояснения требует грамматическая конструкция.

Безветренная погода стои́т только в именительном падеже. «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека». Никакая вечность положения не изменит: «все будет так». Шаг в сторону родительного – и мы чувствуем дуновение ветра, и канал покрывается ледяной рябью. В приведенном классическом случае – ненадолго: сквознячок немедленно блокируется: «Аптека. Улица. Фонарь».

А. рывком открывает дверь в родительскую квартиру и – с одноименным падежом наперевес – семью шагами (семь первых строк) взбаламучивает семью психов, пауков, жучков и т. д. Затем косой луч фонарика находит выключатель: «возвращайся, этот прах развей», – и в установившемся свете тени усопших и на мгновение встревоженных пытаются исчезнуть. Безуспешно.

Тахта, на которую смотрит А., помнит не только усталую смерть отца, но и безустанные ночи любви. «Одному другого не забыть», тем более что непостижимое изменение лица, его молниеносный передрог и уход в другое измерение равно присутствуют в смерти и в высшей точке любви. Разница в том, что любовь всего лишь произносит то, что смерть видит: Бога. Утверждение не мое, но – косвенно – самой любви в лице А., который иначе бы и не винился (см. последнюю строфу).

Раз уж мы вновь в этой комнате, то следом за тахтой, по периметру, видим швейную машинку, от которой остался глагол «прострочить» и хорошо запомненное движение материнских пальцев, проложенных воротничком и рискующих попасть под иглу, чей тупой с ушком конец учащенно снует, находясь в таинственно-утробной зависимости от узорчатой ножной педали либо никелированного штурвала по правую руку.

Наружный механизм с очаровательно женственной талией (один из тех предметов, которые пробуждают в ребенке сексуальность), к тому же стоящий в неприлично-горизонтальной позе, закрывается деревянной в виде саквояжа крышкой и однажды подменяется безликой полированной современностью, которая по своему прямому, ремесленному и внятному назначению не используется: в ней прячут от А. какие-то коньяки, подаренные к юбилеям.

«Прострочить». И – «вытачка», уже явно относящаяся к сестрам.

Затем идет неправильная дробь буфета с многоэтажным и мелким числителем (чашки, рюмки, вазочки – несколько трофейных с буколическими картинками, – вывезенные из гитлеровской Германии, и несколько – с воинственно-лесбийскими – из единственной туристической поездки по мирной, но сильно продвинутой Югославии) и монолитным знаменателем, набитым пластинками на 78 оборотов (например, Кострица; Леонид? «куплеты Курочкина» и пр.) и нотами, трижды не разобранными (А. + сестры), с нервными пометками Сары Соломоновны. Здесь же хранятся воинские награды отца, обладающие приятной тяжестью, и коробки с поздравительными открытками к февральским, мартовским, майским, ноябрьским и новогодним праздникам, написанными до боли шаблонными фразами, говорящими сначала больше о лености ума, чем чувств, которые (ум и чувство) с годами в мертвенной бледности сравнялись.

Следом за роялем, единственное отрадное воспоминание которого относится к середине 50‐х, когда с его инструментальной помощью курсант был побежден будущим кратковременным мужем сестры, – идет кресло.

И мы вздрагиваем, обнаружив в нем старика.

Отец А., освещенный вечерним солнцем, сидит у окна и смотрит то в телевизор (почти любой человеческий сюжет вызывает у него слезы), то на книжные полки, замыкающие периметр комнаты, в которых выставлены многочисленные фотографии родни. Он думает, что они – суть неудавшаяся месть ускользнувшему времени, что в этом пустом доме, в полурассеянном свете, в полуразвеянном прахе, в ожидании неизвестно чего, в полуразрушенном кресле, он просиживает день за днем свою скучную жизнь и что он не только не у дел, но и, господи, ничего не хочет. Он думает, что, находясь в полном ничтожестве духа, в тождестве себя самого, потеряв очертанья особости, то есть весь затраченный на него материал, находясь как бы уже в мнимой области, он знает правду, а именно: ему нечего сказать. Не миру, но – кому бы то ни было.

А., глядя из проема дверей, – он всегда приходит или уходит, – испытывает привычную жалость к отцу.

Трудно сказать, откуда в ребенке появляется ужас, что родитель когда-то состарится и умрет, и почему страх смерти за отца/мать возникает раньше, чем за себя.

Возможно, возникновение его – одна из первых пунктирных точек на пути человека. На жалостливом (вообще – эмоциональном) пути. На пути, как это ни странно прозвучит, отпадения от любви, данной при рождении любому существу, никак не выражаемой эмоционально и не направленной персонально к кому-то. Любовь – не эмоция. Любовь – это то, что вызывает к себе любовь, тут же перестающую ею быть, становящуюся сочувствием, в данном случае – жалостью. В этой безвозвратной точке ребенок еще не раздваивается до собственного страха смерти, он видит впервые другого человека, но еще не видит своего отражения в его зрачках. Не следует ли отсюда, что видеть другое – означает – сразу – бояться? Младенец, вызывающий нашу любовь (и, кстати, немедленно – жалость), нас либо не видит вовсе, либо видит перевернутыми – и в том и в другом случае мы не отдельны от всего, что он есть, и не вызываем в нем страха ни в виде угрозы для его жизни, ни в виде дорогого ему объекта, могущего, не дай бог, исчезнуть. Этот младенец и есть любовь, то есть нечто, целиком поглощенное собой, без остатка.

Как появляется ви́дение другого и заинтересованность в нем? Как младенец превращается в ребенка? В эгоизм? Откуда берется точка, с