От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

Объяснения дать не могу.

Но могу дать необъяснения.

Нечто испытывает нас физической болью до тех пор, пока мы не пробуждаемся к соображению, что избавляет нас от нее другое. Мы пробуждаемся к приближению кормящей груди, к склоненному лицу или протянутой руке. Или, скорее, так: мы пробуждаемся к осознанию другого, когда физическая боль неотступна, а заветного приближения нет или оно запаздывает.

Я ставлю в отступлении точку на физической боли как на чем-то, во всяком случае, безусловном, и, не ответив ни на один вопрос (потому и – необъяснение), довольствуюсь попутными замечаниями и возвращаюсь к А.

Для А. жалость и ломота в горле начались с болезни и отцовской руки, просунутой под одеяло. Мгновенная прохлада, тут же обнятая жаром, малиновый свет настольной лампы и настенный над кроватью коврик с итальянским пейзажем и юношей, играющим на мандолине.

28

Слабый ветреный день весенний,

окна детской больницы,

островки пожелтевшего снега, и нет спасенья,

задувает, как блеклые свечи, их лица,

ты провален в себя, и душой зияешь,

и аптечное небо белеет в раме,

одиночество – это когда не знаешь,

что оно говорить умеет стихами,

той покинутости в палате

ничего не равно, и затреплен томик

позолоченной хрестоматии,

в каше масла прямоугольник тонет,

все, что тусклой бессмыслицею казалось, —

переждать эту вечность, до выписки две недели —

состояло из мертвых пауз —

только то и взойдет жизнь спустя, в апреле.

Весенняя анемия.

В стихотворении встречаются две детские больницы: Филатовская, на Чапыгина, где А. лежал со скарлатиной, и некая безымянная, которую он видит из трамвая по пути на работу. Между ними три октавы лет: одну из них безуспешно штурмуют слепые пальцы ученика музыки («гуттаперчевый мальчик», он же – «слепой музыкант»), а две последующие неразборчиво брошены на произвол судьбы, которая, касаясь то одной, то другой клавиши, извлекает из расстроенного инструмента поэтические аккорды, столь же искренние, сколь и фальшивые. Подростковый пот, сия плачевная порча, как раз и выделяется из отчаянного непонимания этого парадокса, и только в зрелом возрасте мы узнаем, что фальшь распознается по чувству стыда за чью-то искренность.

Желто-зеленоватые боксы, ледяной градусник, казенная пижама – вот приметы первого в жизни расставания. (Возможно, и последнего.)

Только томительные пустоты бытия дают всходы. Желать их не хватает ни мужества, ни мудрости, но и сопротивляться бессмысленно, потому что они отнимают привычку со всеми ее защитными рефлексами. Логически продолжив это соображение, можно бы заключить, что от смерти следует ожидать самых обильных всходов, но логика здесь неуместна, как сиделка при покойнике.

Сейчас часов пять-шесть, когда детей забирают из музыкальных школ или с продленного дня. Я неизменно представляю тебя девочкой в твоем городе и то время, когда мы друг друга не знали. Сегодня, чувствуя, быть может, свою вину, оно оказывается необыкновенно одаренным.

А. вспоминает больничное кормление по первому и второму разрядам, и прежде всего – вареную треску с пюре, и, глядя из трамвая на землистое в окне лицо лысого мальчика, – ожидание передачи от родителей.

Наверняка и ты помнишь явление нянечки с этими драгоценными пакетами, стянутыми черной резинкой, под которую втиснут белый квадрат записки.

Передвигаясь сейчас в начале 80‐х, автор на мгновение впадает в состояние, описанное неведомым ему Борхесом…

Пятнадцать лет спустя А., уже образованный, напишет мне: «Рассказы этого аккумулятора библиотечной пыли и любимца золотушной молодежи, творящего коллажи из тысяч зачитанных до дыр (и – соответствующей им – собственной слепоты) книг, – напоминают каталожные ящички, до отказа набитые наименованиями книг и выписками из них. Он занимается, грубо говоря, каталожеством. А говоря нежно, я рассматриваю пчелиные соты (ящички), куда наведывались сладкоязычники всего мира и где работал, прикрыв лицо, за двоих (за пчелу и пасечника) мыслящий тростник (сахарный) Борхес». Ах!

В одном эссе Борхес занят проблемой вечности и вслед за Платоном, христианами и пр. дает ей свое определение. Бродя по городу, он оказывается в местах, овеянных его детским присутствием тридцатилетней давности. В местах очаровательно сердечных: в частности, «пела какая-то птичка, и я почувствовал к ней любовь, крохотную, как сама птичка». Далее – основное: он чувствует, что все «не просто совпадает с тем, что было на этом углу столько лет назад, это вообще никакое не сходство, не повторение, это то самое, что было тогда». И, значит, время – иллюзия. Число таких состояний не бесконечно. Само состояние – безлично. Вывод: «жизнь слишком бедна, чтобы не быть бессмертной».

А., конечно, не додумался до такого вывода, но объясни, что он значит? Если несомненная бедность наша заключается в потере себя и обретении (а все же тогда – кем?) безличного состояния вечности-безвременья, описанного Борхесом, состояния, пусть изредка, но обретенного, то… Что?

Вот здесь Борхес приходит в себя и доигрывает пассаж на публику, опережая ее готовность изобличить вдохновенного афериста и виртуоза собственным признанием: не пророк. Писатель. А говорит он, что «в бедности нашей мы не можем быть совершенно уверены, коль скоро время, легко опровергаемое нашими чувствами, не так-то просто опровергнуть разумом…». И наконец «в итоге нам ничего не остается, кроме раздумья над забавным сюжетом».

Ну что ж, в понимании писательского труда как претерпевания добровольного краха что-то есть.

29

Падают на землю яблоки,

кладбище с крестами слабыми,

ночь его, печаль его и жалоба,

городок паромный, тихий,

тихий, неродной, укромный, ихний,

тень единственная на двоих,

будущего жаль, там нет нас, не с кого

написать его, влюбленность – несколько

строк счастливых, и веранда тесная,

и в откинутую ветром шторку —

вся несбыточность и любопытство отрока,

нас подсматривающего до обморока.

Второе бегство в Прибалтику А. с С. и попутное «пророчество», что общего будущего у них нет. Стихотворение опережает и омрачает реальность помимо и против воли автора. Кто сказал: рыба гниет с головы, а горизонт – с карканья?

Прямолинейность текста позволяет нам ответить ему тем же и сразу перейти к концовке, падающей в обморок. Дело происходит в прошлом, с самим А., к моменту события (и подавно – стихотворения) весьма очнувшимся и подменяющим собой придуманного