От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

Сенной!). Он бурно рассказывает о прочитанной сегодня лекции и эффектной паузе перед завершающим аккордом, затем – в том же ритмическом порядке – они делают свое хрестоматийное дело и, следуя опять же учебнику, усталые, но довольные, расходятся по семьям.

Она первая достигает цели и цветуще и пышуще заполняет кухню, что-то безостановочно говоря и глядя в мужнины глаза столь неотрывно, как будто в детстве с избытком наслушалась упреков во лжи: «А ну-ка, посмотри мне в глаза!» – и вот – овладела нехитрой наукой смотреть на мужа в оба, я бы сказал, с запасом, и врать при этом с напористой безмятежностью.

Вероятно, муж, не будь его рыльце в такой же щетине, ни о чем бы не догадывался. Он и не «догадывается», потому что – привык, и лень, и скучно. В сущности, оба настолько уверены в том, что другой не подведет и не поведет себя несоответственно ритуалу, что взаимная серьезность исполнения носит скорее инерционный характер. Вечерами они пьют сухое.

Лектор добирается до дома, скоропалительно мрачнея. Мрачность его, уставившегося в телевизор, руководствуется принципом: лучшая защита – нападение, и смещает подозрительность и раздражение бесхарактерной жены в сторону вопросительного сочувствия: не стряслось ли что на работе? Но и здесь, как в предыдущем случае, ничего давно не стряслось, а то, что жена не имеет встречного опыта, дела не меняет – не до разборок, час поздний, пора спать.

33

Такое вдруг обволокло,

что стал неслышим, стал невидим.

Скорее погубило, чем спасло —

я ожил вновь, хоть не хотелось быть им.

Остаться там, среди стволов,

хотелось, медленных, покорных,

незамечаемых – ни смертных слов

раскаянья, ни слез позорных.

Но этот ход не удался.

Безумие. Себя с природой

немыслящей сопоставлять нельзя,

как время жить и время года.

Оказавшись в Михайловском саду, А. с удивлением и стыдом припоминает давнее восьмистишие:

«Была столь светлая пора, / что мы не преодолевали / друг друга и уже с утра / значенья дню не придавали, / и день, пока не перестал, / неуясним был, и за гранью, / как застекленное рыданье, / неимоверный свет стоял», – с удивлением, потому что никакой «светлой поры» с «подтрамвайной» женой не было, со стыдом – потому что лексика глупо преувеличена.

Тем не менее в истинности и чистоте состояния сомневаться не приходится, не говоря о мелькнувшем следом:

«Над пустырем и дальше, там, / за железнодорожной линией, / шел снег, торжественен и прям, / и ослепителен, как римлянин».

Тоскливые эти вытяжки (то ли до разрыва, то ли сразу после) скромно подтверждают, что, копаясь в помойных баках биографий, можно выудить разве что ботинок того, чей след простыл.

Другое подтверждение А. находит в забытом стихотворении, адресованном «женщине с ребенком», из которого на слух выдергивается нервное начало: «Ну в синем, синем переменчивый сад», – где стихотворение? – «чайник с керосинки на веранде снят, / сосны перевалнываются, шумят». И что-то еще от электричек, гудящих там, от фонаря по ветвям, от прикуренной горячо сигареты и в звездах чернильных ям… (Дачная местность, какой-нибудь Мельничный Ручей.)

Стихотворение невосстановимо, но фантазия в нем простиралась – разве не убога скорость словаря? – но фантазия в нем фазанила изощренней, чем в римском облачении. «Ты еще любима не мной, – ритмично продолжал А., – то есть горя нет». Не только гарантия любви («еще не, – но…») – чувства, которого никогда не было, – здесь домыслено и трагическое расставание, обязательное в этом деле, и увод его в лирический (а значит – самодовольный) пейзаж: «Только из-под колымаги луной выплеснут свет, да белеет дороги след».

Чушь, обрастающая чушуей, предсказывающей, однако, то настоящее в расставании, которое унастоящивает себя, панически принимая каждого второго, встретившегося на улице, за утраченную возлюбленную, и по этой причине боится выйти на улицу вообще: «И тем более вдруг / не леденеешь еще нутром, / обознавшись. Потом, потом. / И судьба еще делает крюк / перед тем, как вломиться в дом», – чушь эта сбылась много позже в истории с С., когда любой выход из дома причинял боль, а любая прохожая парочка язвила своим счастьем, когда А. угнетал собственный малодушный расчет, что ему удастся вырвать с мясом стихотворное слово за внутренний тайный отказ от любви, но куда более угнетало знание, что это неправда и что отказ от С. вызван всего лишь страхом потерять В.

Малодушие А. заключалось в том, что из всего выжимался сладкий сок выгоды (о, не материальной), но до тех пор, пока он не становился кисло-сладким и замусоленная ситуация не грозила структурным распадом.

И теперь, добравшись до Михайловского сада и застав А. в коротком забвении, благотворном, потому что выход из него ознаменован простой и разумной мыслью, завершающей стихотворение, мы вынуждены А. покинуть окончательно – он трогается домой, я тоже.

Приснилось, что наш сын женился, его свадьба.

Есть такие сны с последействием, когда шлейф увиденного тянешь за собой весь день. Тянешь, тянешь, в тягость он.

Если время во сне течет в обратном направлении, когда мы видим некое будущее, если это пророческий (хоть и объясненный научно) сон, то – что? Особенно если это счастливое пророчество? Откуда тяжесть?

В каком-то рассказе героиня, которой приснилась близость с малознакомым мужчиной, потом его избегает, как если бы что-то запретное случилось наяву.

Дело здесь не в том, что «разоблачено», скажем, ее подсознание, отныне тяготящее. Возможно, дело не в «авторе» сна, а в соучастнике. Как будто с ним произошло что-то, чего он не знает, – так, чаще мы не можем смотреть в глаза человека, который врет, а не – которому врем, то есть мы как бы выступаем в роли провокатора его вранья самим своим бытием – врет-то он нам, – так вот, с ним произошло то, чего он не знает и на что мы его спровоцировали. Его реальность для нас становится утяжеленной его двойным существованием. Мы видим, как по его спине, прислоненной к оси абсцисс, пробегает холодок мнимой области. А что такое –1, как не вранье о +1? Он врет – нам стыдно. Возможно.

Вот другое рассуждение. Очнувшись от такого сна (опередившего события), мы оказались отброшенными во времени назад, но при этом смутно знаем еще не свершившееся. Смутно, – ведь сон понятен лишь чувственно, но событийность и причинно-следственные связи ускользают. Не является ли это состояние образом того, в детстве не