От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

Живут они на окраине, и еще по дороге, когда я втискивался в трамвай, а затем ехал, сжатый поддатыми и усталыми согражданами, я возблагодарил судьбу – давно следовало вылезти из комнатной норы и отправиться куда-то в послерабочее время.

Квартира заросла невообразимой грязью. На полу в огромном количестве – полусгнившие овощи, привезенные с приусадебного участка, – картошка, лук, свекла… Белье вперемешку с бумагами, книгами, проволокой, сумками. Диванчик с засаленной накидкой-простыней и заспанной подушкой – дневное ложе инсультника.

Пришла Г. Засновала между столовой, где мы приветливо и мирно беседовали, и кухней, где раздавался ее истерический крик – от сына требовался отчет в истраченной тысяче (стоимость пачки сигарет). Затем было налито, я предложил помянуть тетку. Чуть позже Т. в сердцах (сердечник!) послал ее на хер. Ненавидел при жизни и ненавидит посмертно.

Их сын, оповещенный, вероятно, о дяде заранее, напряженно вглядывался в меня и вслушивался. То и дело изгоняемый учить на завтра историю, он возвращался, а затем принес фотоаппарат. Я попытался оправдать его ожидания и видел, отправляясь спать, как он умиротворенно заснул на диванчике. Г., детски-капризно покудахтав, приткнулась к мужу (всю жизнь орали на тетку, а затем нежничали, зарастая грязью), а я через пару часов проснулся: по лицу бегал таракан.

32

В синем сыром кафе,

искривленный позвоночник спички-аутодафе,

все, все, все,

хватит, моя дорогая,

все, посмотрим на мир

с благодарной болью —

небо, набережной тишина,

точно грома левая сторона.

Добавим, что это кафе-мороженое. Слякотные, тусклые, часто полуподвальные помещения, присыпанные опилками. Ладонь помнит – пальцы расходятся на среднем и безымянном – холодную металлическую розетку с разноцветными шариками, безрукую чашку кофе, а позже – граненый стакан с портвейном из-под полы.

Для А. есть два незабвенных.

Первое – на Кировском, между Карповкой и площадью Льва Толстого, куда он заходил в юные годы с девочкой из драмкружка. (Она жила возле Сенной, и проводы заканчивались в парадной, у батареи, бурными поисками ее тела в ворохе зимней одежды.)

Другое – в двух шагах от дома, где А. жил с женой и сыном. Там, возвращаясь с работы поздним вечером, можно было блаженно и туповато посидеть с алкоголем, прощая себе банальную череду картинок, «развешанных» между памятными кафе, – там А. и останавливается помучить спички.

Среди «картинок» – прогулки вдоль залива с дачной любовью: он ведет за седло велосипед и читает худшее, что есть у Есенина, либо они целуются в лодке на берегу, и рука впервые касается полоски голого тела между свитером и брюками и скользит вверх, к груди, преодолевая невнятное сопротивление… Кажется, А. отпугивали суровые взгляды, которые культивировала семья девочки, вроде: дотронулся – женись. Отсутствие в доме мужчин подтверждало его подозрения – провинциально-повышенная нравственность старших трудящихся женщин (бабушка и мать) разогнала всех, кого могла. Девочке готовился жених с надежным будущим, предпочтительно из военного училища, порядочный. Стоит ли говорить, что через несколько лет она бежала от мужа из убогого военного городка, с дочерью, и в доме, который А. тогда проездом навестил, появилась, несмотря на прибавление, нежилая и обреченная чистота. Они попили чай с вареньем. Не зря лучшим временем в пору их свиданий были возвращения А. темными летними вечерами на свою веранду, первые стихи и сигареты, жадное поедание какого-нибудь помидора-огурца с хлебом…

Драмкружковская любовь тоже осталась девственной, хотя ей это далось труднее: две-три ночи (вразнобой, разумеется) несчастные промучились в постели, но и новоявленная поклонница театрально-поэтических дарований А. – не уступила, раздеваясь до предпоследнего.

В памяти высвечено: а) девочка дарит ему цветы, белые астры, покраснев до корней волос, в присутствии своей бабушки и у нее в гостях – этот роман проходит тоже под бдительным присмотром: избранника надлежало как бы невзначай показать, – и произносит: «Поэтам и артистам дарят цветы…» (Боже! Чай с печеньем); б) встреча Нового года вдвоем; не столько встреча, сколько ожидание: из окна виден огромный пустырь и дорожка от трамвайной остановки, по которой она должна прийти, холодная ясная ночь, часов десять-одиннадцать, и редкие, торопящиеся к праздничному столу прохожие. Слезы прихода: заблудилась, чуть не опоздала.

Гордиев узел, завязанный в паху, разрубила, как водится, откровенная оторва (в том однокомнатном кооперативе, купленном отцом для несостоявшегося счастья дочери и деревенского жениха), успев за ночь окровавить простыни, поинтересоваться, любит ли ее А., и, услышав смущенное «нет», влепить юнцу пощечину, при утреннем расставании попросить в подарок бюстгальтер – А. возненавидел это слово навеки (как задолго до того, и тоже из нижнего-белья-словаря, – «кальсоны») – и, как выяснилось на следующий день, заразить его французским насморком.

Добыв опыт такой катастрофически-пародийной ценой, А. ничего, кроме опыта, и не приобрел.

Опыт, будучи способом выхолащивания души, безобидно появляется на уроке физики как слово, а изобразительно связывается с колбами и принципом сообщающихся сосудов. Комментарии излишни.

Пока А. сжигает очередную спичку, завершим его образование, которое есть приноравливание к бесстыдству.

Первая жена, длившаяся около года, на прощание пожелала ему попасть под трамвай. Он же, хоть и не трамваем, но раздавленный, попал под опеку женщины с ребенком и несколько лет прожил с ней выпивающим и приходящим когда заблагорассудится.

Стихотворение № 32, которое мы столь потребительски используем, не говорит ни о разрыве, ни о том, что отныне автор будет смотреть на мир с благодарной болью, – но лишь о воображении (может быть, он думает, сворачивая манатки, душа и есть воображение? может быть, воображение и есть единственная реальность?), которое, как умеет, сторонится предписанного хода событий, чья суть не ход, но артистичная уклончивость (может быть, он думает, выходя на улицу, материальный фасад жизни и есть сплошная уклончивость и нереальность? – если хотите, он поскальзывается и забывает, с чего я начал предложение)…

Пытаясь его продлить, А. идет не домой, но к Литейному, минуя питейные темноты у лотков, поглядывая на небо, где четыре облака медлят в ладейном эндшпиле, на углу встречает Лужина и думает, что тот направляется в Таврический, где с кленов слетают ферзи, а я, оказавшись напротив дома наших друзей, шлю тебе зарисовку. По-моему, уместную.

Они встречаются раза три в неделю и идут на снятую по знакомству квартиру (на