От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

Первые признаки «подглядывания» обнаруживаются в детстве, в одной из трех комнат многократно упомянутой квартиры. Солнце с пылью клубятся из глубины гостиной до коридора. Плывет пространство. Тихо. Мультипликационно пьет молочко кот-домохозяин. Разморенные, как крылья мельницы зноем (никогда не виденной, кроме как на картинке в «Дон Кихоте»), ленятся стрекозиные стрелки ходиков.

Сохранилась звуковая запись подобного дня, сделанная позже (и потому – с наслоением посторонних книжных реалий). Вот она:

Был день похож на решето, / в муке и фартуке прислуги, / ни то, ни это, ни про что, / на тонком уровне разлуки. / Дрожал на кухне блеклый куб, / дышали жабры, коридора / темнел в дверях тяжелый круп, / перебирала бусы ссора. / Не зная, чем себя занять, / дыханье высилось и никло, / и сквозь рассеянность в глаза / текли какие-нибудь иглы. / Варилось в собственном соку / весь день неясное волненье, / как будто тень без утоленья / тянуло время по песку.

Добавим к этому послешкольные в чернильных пятнах потные руки и томливое слабоумие ребенка, который на ковре, в темном углу, трогает стеклянную красавицу из-под духов.

О другом, уже не метафорическом подглядывании также сохранилась стихотворная запись, совершенная, как и само подглядывание, в более зрелом возрасте. Обещанный обморок:

Вот они углубляются в Усть– / Нарве в медленный зной, / хрупким отроком ты их видишь, пусть / день сражен белизной, / ее плоти полупрозрачный сосуд / им обхвачен и сжат, / и живые губы его сосут, / рай несобственный – ад, / вот он входит в устье ее, ее, / рычаги то локтей, то плеч, / и со стен сосуда бежит чутье / нарвы, рвущейся встречь, / вот рычащее перетеканье влаг, / и ползет по спине / костный свет и обрушивается, двояк, / трубным ревом вовне, / пусть ты видишь, как бурно исторгнут мозг / из своей темноты, / – то в Усть-Нарве каплет горячий воск. / О, несчастнейший, ты!

Заметим, что стеклянная красавица и женская половина усть-нарвских любовников являли собой последовательное приближение к облику С.

Дальнейший опыт отрока был, как и положено, столь же неутешителен, сколь и типичен, так что присутствует реальный малолетний шпион в комментируемом стихотворении или его дублер – не имеет значения.

По дороге к маме я заглянул в театр, возникший в нашем дворе на волне студийной перестройки и агонизирующий поныне с переменным успехом. Решил предложить им свой сценарий по «Камере смертников». В предбаннике меня окликнула воинственная девица в очках: «Что вам нужно?» Я покраснел, отвечать не хотелось. «Нет, что? Нет, что?» Сказал. Она провела меня в мыльное отделение, где сидела шайка порядком истасканной на гастрольных ветрах немолодежи и стояла пара, наоборот, нераспрыщавшихся с юностью мальцов. Внутренне я сразу вышел, а внешне довел дело до обмена телефонами и вышел еще раз. Камера смертников у них уже есть.

Ненавидишь ли ты театр, как я его ненавижу? Гениальное изобретение, не будь в нем людей…

Выйдя окончательно, я вспомнил о своем неутешительном опыте, когда мальчиком посещал кружок художественной самодеятельности в ДК Ленсовета и однажды режиссер (с выпуклыми и влажными губами и зверски-опереточной фамилией Рысьев – сейчас-то я вижу и слышу) пригласил меня к себе домой. Почитать стихи. К счастью, он не был насильником, и я бежал в полурасстегнутой рубахе.

Вспомнив тот черноватый вечер и свой трагический проход тем же двором, которым шел только что, я дописал комментарий к «отроку».

Затем сестра попросила заменить перегоревшую лампочку, и, пока я, воздев руки, стоял на стремянке в слабоосвещенной столовой, с люстры падали пластмассовые лепестки.

30

С этого берега на тот

оттолкну я плот,

близко вижу твое лицо,

белотлеющей ночью трамвая кольцо,

воображенье – отсутствие

того, кто любим,

речь устную

оттолкну к берегам твоим,

путь безлюден,

бегство вон неба армий,

равным быть тебе – скуден

(горе истинно непоправимое) дар мой,

потому что ты – есть,

а зренье,

слух мой, речь – только весть

о тебе в отплывающем стихотворенье.

Стихотворение написано в той же географической точке, что и № 3.

Квартира на Салтыкова-Щедрина. За стеной спят жена и сын.

Все, что могло произойти у А. с С., – произошло.

Если всерьез принять, что литература выигрывает, когда строки каются на скамье подсудимых («и с отвращением читая жизнь мою»), вызывая сочувствие к автору и заодно восхищение его распаляющейся смелостью, от слова к слову, как цепная реакция (она же – пес, сорвавшийся – на себя – с цепи) растущей в самобичевании, то А. следует засчитать поражение: мышечная усталость опустившихся на другую скамью – скамью запасных – строк. И вздох облегчения. Более никакой ответственности, тихое и спокойное признание, что любимая (и потерянная) действительность (С.) превосходит любимое (и присутствующее) ремесло, которое всего лишь эхо… Ну, весть.

Комментатора сейчас, однако, интересует человек (А.), лежащий на диване в темной комнате. По правую руку, метрах в пятистах, колеблется Нева и, колеблясь, пустить ли по течению фразы корюшку или оставить легкий улов набоковским сиротам, уходит под Литейный мост. Поздно. Еще часа через два мосты поочередно полузевнут несколько ладей, воспользовавшись знаменитым затемнением, которому отведено полчаса…

Комментатора интересует так называемый процесс мышления А. Обыкновенный человек не мыслит. Он пребывает в рассеянности, к тому же – неглубокой. Возможно, любовь есть единственный вариант рассеянности окончательной, непрерывной, не половинчатой, вариант сплошного «недуманья» о предмете любви.

Возможно, искусственность творческого акта состоит в попытке сосредоточиться на какой-нибудь рассеянности, и только «гулякам праздным» удается без усилий устремиться за облаком, за одним из бесчисленных, проносящихся по сюрреалистическому небу воображения, словно бы угадав в нем некое подобие своего мозга, угадав, что из смутных и меняющихся очертаний выпадет (выстроится) град.

Внутренняя свобода – увидеть облако, несущееся со скоростью, превышающей скорость мысли (мелькающие картины – ее элементарные частицы, они почти невидимы, а скорость размывает их и без того ничтожную величину), – увидеть облако и немедленно, доверившись значительности и уникальности мимолетного притяжения, последовать за ним.

Предположив, что А. последовал, – последуем за А.

Облако первое.

Сидя на кухне в доме родителей летним ясным днем, он видит в дальней комнате форточку, затянутую марлей с оторванным углом, и в тот момент, когда ветер откидывает ее в сторону, листва тополя, также тронутая дуновением ветра, перебегает освобожденный