От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

в разных дозах любой супружеской жизни, исчерпалась. Но и связь А. с С. потеряла остроту, и А., выполнив формальные обязательства по освобождению от брачных уз, не имел ни малейшей решимости связать себя с С., а С., формально же оценив отвагу А., к счастью для последнего, чего-то там мямлила и юлила.

Колода из трех карт осталась неперетасованной. На следующий после развода день А. и В. продолжали жить как муж и жена, а С. – завершим в духе классического рассказа – сошлась с небольшим актером Малого театра и угнездилась в его квартире на Невском.

До этой анемичной развязки А. довольно часто выходил на набережную глотнуть воздуха (один из таких выходов мы имеем в стихотворении), а там и взять такси, которое действовало в соответствии с нашей геометрией, то есть строго прокатывало по двум катетам (наб. Кутузова – Кировский пр.) и доставляло А. к подруге.

По дороге, изведенный склокой, дающей, впрочем, психологически комфортное, наращиваемое со щелчками счетчика, обоснование правоты побега, он видел только что отпущенную дверь парадной, сглотнувшую черноту лестницы, белый двор света, стоящие, как на смотру, пригвожденные к зиме ограды и стены, а затем переносился в эстонский городок, куда вдвойне предательски (потому что прежде был там с женой и сыном) сбежал с С. в начале их романа, в городок, где, помимо абстрактно-прекрасного моря, из листвы дерева, коротко шуркнув, летел конкретно-прекрасный желудь с крупно-карим зрением косули, где есть гостиница, в номере которой, запершись на два оборота, хорошо было бы сейчас заснуть и умереть от стыда.

Тем более что, доехав до подруги, А. совершал из телефона-автомата примирительный звонок жене, чтобы окончательно успокоиться.

26

Дом-запустение,

сад вещей

брошен, любимые тени

бродят вокруг,

жив ли здесь кто,

улицей зимней пальто

не пахнут,

в три – в полчетвертого

комнаты чахнут,

разве природа

это не долгая пытка,

выдвинешь ящик комода:

штапель, свернулась в клубок

черная нитка,

ты не один одинок.

Легко заметить, что для А. существенно указание на время суток. Не обладает ли каждый час своей метафизикой? Мы согласны с А.: обладает. И рекомендуем тому, кто еще молод и склонен к идеям, написать цикл из 24 стихотворений, обойдя дважды круг циферблата и перекуривая на цифровых зарубках.

Коридор, или прихожая, есть в то же время костюмерная, реквизитная и грим-уборная, есть некое преддверие двуликого Януса мировой сцены, при этом актуальность одной или другой его стороны зависит от того, куда мы направляемся и где предполагаем действовать: на подмостках домашнего стационарного театра или – уличного и кочевого.

Раскрывающая зеркальные объятия двукрылая птица трюмо то мелькает усложненным и продолженным за открытые на лестницу входные двери пространством, то замыкается в привычном отражении прихожей. Вообще это место во вселенной настолько же важнее всех прочих, насколько ожидание театра значительней театрального действия, всегда подпорченного угодливой несогласованностью участников. Мы всегда находимся на подходе к дверям дома, оттуда или отсюда, и в обоих случаях А. сопутствует чувство страха, являясь предметом всю жизнь повторяющегося сна: то ли дверь заперта изнутри на тяжелый крюк и в нее ломятся, то ли приоткрыта (вид с лестницы) и за ней – шорох и копошение.

А. никогда не оставляли дома одного (бабушка, сестры), и возникновение первого страха он связывает со смертью дяди и ночным появлением в квартире двоюродной сестры, в тот год семилетней девочки, и ее матери, доставленных отцом на улицу Графтио прямо из больницы: в особенно яркой после сна столовой он видит их, обнявшихся и заплаканных, у стола. Фотография горя.

Причина второго, помимо общего и неопределенного ужаса, внушаемого парадной и лестницей, в том, что бабушка имела склонность (ввиду укороченной – деформация – эвакуация – ноги́) к падениям. А. слышал из‐за двери ее слабо-отчаянное причитание «ой-ой-ой», неизменно пугался и звал на помощь дворника Ибрагима, жившего напротив, – тот вскрывал топором дверь, а затем поднимал легкую, негнущуюся бабушку. Прикрывая рукой спасенную, лысоватую голову, она – сквозь стоны благодарности – утверждала, что для ее подъема необходима рота солдат. А. представлял себе детей Ибрагима: Зайду, Сафу и Шамиля.

К моменту стихотворения бабушки и дворников нет в живых, но «дом-запустение» маячил и тогда, особенно «в три – в полчетвертого».

Со двора за тюлевой занавеской кухонного окна туманился силуэт бабушки, читавшей – всегда стоя и водя пальцем по строчкам – газету. «Может быть, бессмертие и есть», – наивно и безгрешно, совершенно в ее стиле, думал А., глядя на окно. Было грустно и жаль бабушку. «Жаль неземная о земном», – записал он в графоманскую пору.

К «любимым теням» относится и тень отца: он надевает черную морскую шинель, а перед тем надраивает до золотого блеска пуговицы.

Как-то назывались пластмассовая дощечка с прорезью, тряпочка (бархотка?) и белая жидкость («Сочи»?), которой пуговицы натирались, но имена испарились вместе со скипидарным острым запахом и военной бодростью отца.

Вешалка, напоминающая заваленный раскоп, где покоится одежда разных времен и стилей, будь то шинель, драповое пальто или плащ-болонья, соседствует с набитым несметными сокровищами комодом, в котором вещи доживают до второго пришествия, то есть снова входят в моду, а из качественного сукна, полученного отцом по службе в баснословные года, что-то бесконечно выкраивают и шьют сестры.

Точнее – выкраивали и шили.

Теперь, навещая мать, А. застает там одну из них, она на три года младше попадавшейся ранее, но интерес к комоду ослаб и у нее и в значительной степени перешел по наследству к дочери (третье пришествие).

Завершая смотр теней, А. видит сестру зубрящей что-то на кухне, с годами все более раздражительной, в громких перекриках с родителями, усталой (работа и учеба на вечернем), затем – сладко-глупого ее деревенского жениха и всю его родню, нахлынувшую с какими-то мешками (семечек?) на свадьбу.

Все это сгинуло, «повышивав рушник» пьяно-бабьими голосами за свадебным столом, сгинул и муж, дав, прежде чем разошлись круги по воде, пару прощальных блинков, то есть – явившись взглянуть на дочь, в чьей равнодушной памяти он и запечатлелся как бездарный кинокадр: пыльное окно грузовика, кепка и папироса.

Теперь, повторим, навещая парализованную мать, А. попадает в театр пантомимы и, пытаясь дешифровать ее «да-да-да, уо-уо», идущие под аккомпанемент левой руки, думает, что она выступает в роли полуглухонемого суфлера и, возможно, видит, что сын ролью не поглощен и куда-то торопится. Что у него,