От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

вожделенной в детстве «прожигалке», фокусируют световые лучи и превращают их в черную дымящуюся точку, принимающую на себя смерть. Глубина – в решительности саморазрушения и – тем самым – в категорической ненаправленности энергии вовне.

Как все, принадлежащие этой касте, В. темноглаза.

В первой строфе слышен отголосок новоселья у подруги С. «Нежные ночные мотыльки, / празднующие новоселье. / Как завидовал я им – легки! / Как любил их зыбкое веселье…» – так можно было воскликнуть, но тут же тянуло смотреть за окно, в дожизненную бездну, на черный зимний пустырь, освещенный за свой счет, то есть снегом. Измена интерьеру с пейзажем. И следом, почувствовав, что в его «отсутствии» прочитывается высокомерие, что он пробавляется страхом, что на слепых пирах не место зрячему укору, тем более укоризненному, что направленному в сторону, – А. совершал обратную измену, думая напоследок, что веселье не приживается не только лексически (что за глупое слово!), но и по сути: худосочные новостройки, анемичный воздух, бледная немочь округи. В том, что устраиваются праздники (и – как), думал А., есть внятная обреченность, и тяга людей к массовым сборищам не только не попытка общения (понимания), но напротив – стремление избавиться даже от того, кто (гипотетически) на это способен: от себя.

На этой мысли, однако, намечалась лысина, и А., отворачиваясь от своего отражения, видел изумительно красивую С., легко, как рюмку, опрокидывающую… Ну, скажем, те самые песочные часы. И верно: как все, принадлежащие этой породе, С. была светлоглаза.

Предложение второй строфы не смотреть в сторону смерти обманчиво напоминает характерное для А. умение жить при полупогашенном свете (или полузажженной темноте), но здесь срывается плод умственный и умышленный: нет разгадки – нечего и смотреть, – и утверждается усилие невнимания к тому, что слишком легко к себе внимание приковывает.

И наконец, в третьей строфе, выпив брудершафт с А. С. и дописывая свою маленькую трагедию, А. устанавливает время поэтического события: первое января.

Время это, обладающее самым высоким уровнем тоски в череде календарных дат, достойно эпоса, где все войны закончены и длится чистое отсутствие, для которого не подобрать ни одной формы забвения, потому что у него нет формы, и от которого не отвернешься, потому что оно всюду. Пустырь. И даже более: замороженная вспышка окна, фотографирующего сей пустырь неустанно.

Один из канунов Нового года, отмечавшийся по месту работы, в Иоанновском равелине Петропавловской крепости, явился встречей А. и В. (А. и В. сидели на трубе): они сидели за столом друг против друга, пока не произошло то, что А. – вспоминая холодный каземат, внезапную ее обиду на попутчика и быстрый уход из‐за стола, слезы в коридоре, свою мимоходную и смущенную попытку что-то ей сказать, – пока не произошло то, что А. в порыве сентиментального вдохновения называл бессмертием или шаровой молнией мозга.

23

Какой разрыв пространства ты…

Что так сгустилось в твой состав, —

как бы изнанка пустоты,

внезапным шелком просияв…

что так хотело затвердеть,

из ничего себя соткать,

и проясниться в жизнь, и в смерть,

как эта дрожь, перебежать…

Лестница в доме С., на площади Льва Толстого. А. видит подругу снизу, от дверей, сбегающую по нижнему лестничному маршу в его объятья. Окно – за ее спиной, и потому лицо приближается из темноты и проясняется постепенно.

Образ довольно изощренный: изнанка пустоты, или подкладка небытия, или – бытие. Изнанкой чистого небытия в фабрично-заводском исполнении может быть только шелк («внезапным шелком просияв»), или – в исполнении Жуковского и Пушкина – «гений чистой красоты».

Далее «красоте», еще не воплотившейся, приписывается хотение быть («что так хотело затвердеть»), и тем самым – по крайней мере, лексически (а не единственный ли это способ доказательства недоказуемого?) – утверждается предвечность красоты. Здесь же доказывается и положительная ее избыточность. Дело в том, что «ничего» («из ничего себя соткать») – есть избыточность отрицательная и очевидная: живые в ней категорически не нуждаются и не заинтересованы, притом что в некотором воображаемом (а потому – реальном) пространстве безусловно ею обладают, и, если избыточное ничто вывернуть наизнанку, только избыточная красота и возникнет.

Две последние строки переводят стихотворение в другую плоскость. Можно бы сказать – в горизонтальную… И вообще – место действия одним движением строки переносится в постель, и все стихотворение невольно перечитывается заново, обретая эротическое звучание…

Каков бы прогулочный маршрут ни был, его прелесть увеличивалась для А. по мере реостатного наступления сумерек и темноты. Таким образом, зимние прогулки, укрывая лицо от встречного взгляда – В. мнилась повсюду, – оказывались предпочтительней.

Но, выйдя из стихотворения, мы попадаем на весенний Большой проспект Петроградской стороны и движемся – чем скорей, тем лучше – к кафе «Орбита»…

Там, в коньячном полусвете, в А. дотлевает только что на улице вспыхнувшее воспоминание визита к профессору античной истории, другу и в прошлом преподавателю его жены, жившему по соседству с кафе, – точнее, быстрая цепочка воспоминаний: визит, они с В. только-только женаты, и она хочет, вероятно, познакомить тех, кого любит, – естественная и простительная форма тщеславия, когда оба, профессор и А., любящие, в свою очередь, ее, наверняка восхитятся друг другом и возведут слагаемые в третью степень, – визит, книги по искусству, – в своих коротких с отворотами брюках худенький профессор дважды в день обегал букинистические магазины; затем, через несколько лет, известие о его смерти и нераздумывающее горе В., когда А., без подготовки, сообщил ей об этом на кухне и она заплакала, стоя к нему лицом, – окно за спиной, – темным лицом, тут же погасшим в ладонях… И, уже отхлебывая коньяк, А. избавлялся от воспоминаний, рассказывая С. о том, как умер один его знакомый, как он задыхался, как жена открыла окно и кошка, едва остановилось его дыхание, выпрыгнула с пятого этажа.

С прыжком кошки разговор выпархивал в легкую область необыкновенного и ничего не значащего.

Только так, сняв с себя все обязательства (чем не синоним к «воспоминанию»), А. мог прийти к приведенному стихотворению, то есть полюбить С. Странным образом их жизнь воспоминаниями не обрастала, и, когда А. думал о любовных клятвах, об их абсолютности и бесконечности, об этом сплошном «да» ночи напролет, он думал о том, что с опытом сила и количество этих клятв могут только возрастать, но именно потому, что нет смысла скупиться на то, что исчезает без малейшего следа.

24

Всё – ожидание

неподвластно-тяжелого.

Видеть свое