От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

Кировский множил парные фонари в череде воображаемых вертикальных негативов, в неотразимом блеске своем, заштрихованном моросью сентября, претендуя на конечное изображение и пророча, пророча, пророча в перспективе мою «фонарную» судьбу.

В ту пору мы только начинали подрагивать в литературных «шинелях» и не знали, насколько они изношенны, но какая разница, если ты, пусть припозднившись, примериваешь их впервые, если ты, как Леонид, служивший на Псковской улице в архиве, переходишь Калинкин мост, еще не встречая никаких призраков Акакия ни днем, ни ночью, или «примериваешь» улицу Майорова, а она оказывается Вознесенским проспектом с цирюльней из гоголевского «Носа», с его «достоевской» зябкостью и всеми униженными и оскорбленными и бесконечно мертвыми их диалогами, даже если они живые, на фоне бесконечно живого пейзажа, даже если он мертвый.

Катится себе спортивный снаряд «ядро» по траве «Медика», катится, и ты смотришь то на неяркое солнце осени, неподвижно летящее по небу, то на лениво замедляющееся вращение ядра, и в этой несопоставимости вечного и абсолютного с секундной случайностью разверзается бездна воздушной тишины.

Шевелятся под легким ветром маечки и трусики, полощется вдали флаг, выцветший и прячущий в складках эмблему какого-то застиранного спортивного общества, и, если не ошибаюсь, комок подступает к горлу.

Моменты замирания у Андрея всегда совпадали с уже случавшимися в детстве и утверждались в качестве звезд на частном небосклоне, образуя истинный рисунок судьбы. Он даже полагал, что есть последний такой момент и он установит окончательный узор его земной жизни, которая на этом прервется.

В сентябре 1976 года Андрея Львовича забрали на военные сборы в Кронштадт. Приезды на выходные и возвращения в часть происходили в позднее зябкое время. Бессмысленные лейтенанты запаса ежились в шинелях. Черная вода плюхала и блестела за бортом катера.

После проводов Настасьи и Березина Леонид сблизился с Яшей – у того водилась запрещенная литература, а поскольку все в нем было наведено на резкость, он притягивал и просто в ранге редкого человеческого экземпляра. И хотя Леонид обладал своей отборной библиотекой (мать служила в привилегированном книжном магазине), он, исступленно нацеленный на писательство, тянулся к свету, откуда бы он ни исходил, пусть даже из тьмы подполья. Кто знал, что это будет не только взгляд «из-под глыб», но и проза лучезарного Набокова?

И он тянулся. По окончании лекций в институте, где они учились вместе с Андреем Львовичем, все отправлялись в пивной бар «Пушкарь». Леонид виновато бубнил: «Некогда. Призван работать» – и непреклонно отправлялся «работать» – писать прозу. Половых проблем он, счастливчик, как-то не ведал ни тогда, ни потом (его малоприятный голос, как будто не вышедший за пределы горлового клокотания, нелицемерно вещал, что половые сношения негигиеничны, а позы, принимаемые при этом, вызывают, вежливо говоря, недоумение), и единственный раз, когда его затащили в бар и затем понуждали продолжить вакханалию в общежитии, с менадами, отбивался и отбился, крикнув вслед удаляющейся компании: «И вообще не люблю этот ваш оргазм!» Фраза обрела статус крылатой.

Некоторые другие его выражения, помельче, в частности: «Скажу без лишней скромности, но и не хвастаясь…», «В силу сложившихся перипетий…» – также имели хождение.

В силу сложившихся перипетий его родительский дом пребывал в блаженстве и благоденствии: отец – военный, «обеспеченный», гостеприимный, щедрый, называвший жену «мать», и мать – добрейшая, потчующая разгульных и полупьяных гостей Леонида своими соленьями-вареньями, при этом оставаясь невидимкой. На разночинном советском фоне они смотрелись хлебосольными и зажиточными помещиками.

Однокомнатная квартира, купленная впрок для сына, либо пустовала, либо предоставлялась тем из нас, кому негде было преклонить голову, а то и две… Он и сам дважды там «преклонял голову», но обе его женитьбы длились по году, не больше, и незаметно, без свадеб и каких-либо видимых причин и скандалов, истаивали бесследно. В эти «бермудские» времена он исчезал, а затем появлялся как ни в чем не бывало, ни словом не упоминая о том, где пропадал.

(В подобных случаях Эдуард говорит: «Родных так много, что и пообедать не с кем».)

Тем вечером, как и любым другим, когда Леонидовы пальцы просились к перу, а перо к бумаге, что-то пыталось проклюнуться… Работа не клеилась, и это нервировало, потому что по возвышенному кодексу чести, установленному Леонидом, только каждодневным творческим трудом, скрупулезным и честным, возможно оправдать свое пребывание на земле. У него имелось философское обоснование: освобождение человека от себя, от своего внешнего присутствия в мире, и погружение в работу угодны мирозданию, поскольку в этом погружении исчезает агрессивная пульсация жизни отдельно взятой личности, – личности, в итоге обретающей себя в не опознанной никем божественной иерархии этого самого мироздания. Ни социальные катаклизмы, ни личные обстоятельства, ни всемирные катастрофы не вправе нарушить заведенный порядок.

Леонид готовил себя к великому поприщу.

Дмитрий не упускал случая поиздеваться: «Как говорил один художник Третьего рейха, главное – это живопись, которая врать не может, если она подлинная. Хоть лес малюй, хоть Гитлера – все хорошо, если нет фальши. Наш Отто Беккер живописал виды Освенцима, горящие печи, штабеля трупов. Его живопись не врет. Не хочет же художник сказать, в самом деле, что он обыденный трус, что он готов жить в изуверской стране, подчиняясь изуверским законам, что его интересуют успех и слава, ради которых он готов молча и жадно впитывать красочность убийства, устраняясь в медитацию. Но именно это он и говорит. „Наше вам с кисточкой! Прежде всего – мощь живописного языка, ее актуальная неизбежность“, – и маэстро удаляется в мастерскую».

Леонид верил в свою миссию, был неумолим и, укладываясь в три буквы «б», незлобиво объявлял Дмитрия болтуном, бездельником и бабником.

Тем же осенним вечером позвонил Яша и попросил приехать, не уточняя, в чем дело. Подробные телефонные разговоры по отчетливым причинам не практиковались. Но в минуту звонка Леонид успел зацепиться за свой рассказ и визит перенес на завтра.

«Возвращение с дачи» он писал в спокойной и вразумительной манере, до того, как его ужалила змея модернизма и принудила пуститься на поиски экстравагантных форм, то извиваясь одной фразой на несколько страниц, то замирая в гипнотическом сне, как перед факиром, и произнося нечто отрывочное в два-три слова на протяжении всего рассказа.

«Возвращение с дачи». Это событие требовало досконального воспроизведения. Оно походило на ожидание спектакля в ярком и холодном, как ситро, фойе, где ты, нарядный, чистый и немного скованный из‐за еще не ношенных костюмчика и ботиночек, почти в обморочном напряжении и гордом сверкании предвкушаешь темный и теплый зал и поднятие занавеса, когда внимание перенесется на сцену и