От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

В черный понедельник дефолта 17 августа 1998 года Андрей чуть ли не с ночи занял очередь в банк, где лежали его четыреста долларов, накопленные за несколько лет. За полчаса до открытия с черного хода прошла «группа товарищей», среди которых он узнал Сытина. Они прошли по высокопоставленному блату и свои накопления вынесли, слегка вспотев и стыдливо дрожа от счастья. Андрей ушел ни с чем. Лет через пять, между делом, вспомнив этот эпизод, он сказал со своей беззащитной улыбкой: «А нынешние как-то проскочили – и ладно, какое нам дело».

В отличие от довоенного поколения, которое успело высунуться и зацепиться, послевоенных к печати еще очень долго не подпускали. Власть имущие для удержания власти с садистским наслаждением или с невозмутимо самоуверенным равнодушием затыкали глотки неугодным, а неугодные, презирая или не замечая власть имущих, с удовольствием пестовали свою правоту в домашних условиях, гордо вопрошая «А Иисуса Христа печатали?» и дыша «ворованным воздухом».

За исключением тех, кто воровать воздух не хотел и выходил подышать, зная, что сейчас его перекроют. И воздух, и лично его, обнаглевшего дышать не прячась. Они не ошибались.

Каким-то летом, я к тому времени только-только вернулся в Петербург, Саша снимал большую дачу за Зеленогорском и пригласил меня пожить. Он стал в своей витаминной фармацевтике удачливым бизнесменом, по-прежнему увлеченно пропагандируя и навязывая свои таблетки всем встречным и поперечным. На даче гостила его старшая сестра с дочерью и ее семьей: мужем, сыном и недавним приобретением – собакой никакой породы.

Когда-то он упоминал о них по дороге из аэропорта, где я его встречал. Наша тогдашняя краткая и рассеянная беседа прозвучала в рассказе «Декабрь». Значит, дачное лето – 2007 год, посредине между двумя смертями: Андрей Львович – в 2004‐м, а Дмитрий – в 2010‐м.

В Комарово обитал Леонид, заимевший когда-то писательскую дачку одного прозаика-мариниста, выпавшего, как он говорил, за борт во время упоительной качки. Леонид писал рассказы, в основном портреты людей, кропотливые, тонкие исследования характеров простых, но с крупинкой какой-нибудь необъяснимой странности. Он и сам был такой, и знал об этом – вдруг во время разговора взгляд его перемещался в пространство, он прекращал слушать и слышать и, последним усилием воли контролируя себя, отходил в сторону и что-то говорил, иногда размахивая руками и вскрикивая. В профиль видны были его внушительный толстый и по-сократовски курносый нос, край оправы и линзы очков, и поблескивала набирающая наглость лысина, с которой, как с вертолетной площадки, словно взлетали к небу его заявившиеся без спросу перепалки с героями его же рассказов и пьес, бывших «в процессе»… Понятная и простительная странность, в конце концов.

Из Питера наезжал Дмитрий. С тяжелой одышкой, но всегда в каком-то расфуфыренном морально-нравственно-эстетическом образе, он сиял всем лицом и словно бы выглядывал на белый свет из пенных кружев жабо, хотя давно поменял взволнованные рубашки на более спокойные, но – для пристального взгляда – по-прежнему дорогие.

Как Леонид, охладевший к выкрутасам и обручившийся с уравновешенной прозой, Дмитрий остыл к амурным похождениям, женился на простой и верной женщине (в соответствии с толстовским «порядком вещей») и всем больным сердцем привязался к своей дочери, родившейся пару лет назад. Невольная мысль, что наслаждаться ему долго не придется, печалила всех, кто видел его задыхания. Есть такие жизнелюбы, чья смерть особенно непредставима.

Его вечная пловчиха за буек не заплывала, всегда была на виду в свободном, но никчемном доступе и оставалась предметом циничных и хамских упоминаний Дмитрия, равно как и его пожизненной привязанностью, и, хотя он говорил, что все кончилось тогда, когда ее облик стал путаться с другими, продолжение следовало…

Любовь, которая искрила в самом начале их романа, убилась по вине того, кто полагал, что любовь не узы, а свобода, и, конечно, в его цинизме проглядывала мстительная самозащита. Свобода предназначалась прежде всего ему, и по преимуществу это была свобода от всяческих обязательств по отношению к подруге, а малейшее проявление ее свободы вызывало естественные, а чаще наигранные вспышки ревности, выгодные его душевному спокойствию. «Когда женщина в ответ на твои ревнивые подозрения глаголет: „Я тебе потом все объясню…“», считай это признанием в измене», – говаривал Дмитрий. И еще: «Великая самонадеянность думать, что любимая женщина тебе не может солгать. Не стоит переносить свое возвышенное чувство на ее добродетели. Вообще чувство, как правило, затемняет суть дела».

Сейчас, когда он делился с ней самым сокровенным, это было не доверие к близкому человеку, но совершеннейшее равнодушие к тому, до кого ему не было никакого дела… Она отвечала взаимностью.

В Лидии давно не ночевала ни любовь, ни ревность, а теперь скоропалительно истаивала и красота, еще цеплявшаяся за природное спортивное здоровье, но безуспешно. Она жила с матерью, попивала все сильнее и протяжней, в лице появилась припухлая размазанность, и так же, как развязное красноречие Дмитрия являлось уже автоматическим следствием его аппетита к выразительно грубому слову и никак не характеризовало объект его издевательств, так природные уступчивость и доброта Лидии стали следствием ее нынешнего равнодушия. И даже те удовольствия, которые были всегда под рукой, – вкусная еда или телевизор, – были ей как бы в лень.

Дядя Ваня – Елене Андреевне: «Какая вам лень жить!»

Но в трезвые секунды, когда на кону стоял так называемый смысл жизни, ей казалось, что в том искрящем начале она воистину любила Дмитрия, что это было чем-то настоящим, оправдывающим… После третьей рюмки подлинность затмевалась.

«Она остановилась что-то отыскать в сумочке, я оглянулся и увидел чуть расставленные, тяжеловатые и покривившиеся ноги крестьянской бабы.

Войдя в парк, стала шумно вдыхать, восклицая: „Какой воздух! Какой воздух!“»

«Негодяй», – отозвался Леонид на этот пассаж. Но Дмитрий продолжил своей любимой и пригодной ко многим случаям жизни цитатой из Ницше: «Узнаю сволочь по склонности к сентиментализму».

Восклицание «Какой воздух!» не имело никакого отношения к сентиментальности, и он это знал. Но… Ради красного словца…

Однако не приведи Господь, если кто-то, желая подыграть Дмитрию, позволял себе молвить о ней дурное слово. «Убивать своих позволено только своим» – его слова, и он уничтожал статиста с особой тщательностью.

Саша оставался на даче помогать сестре с ужином, а мы шли к заливу, спускаясь с косогора, на вершине которого располагалась дача, по крутой с выпирающими корнями тропинке, размытой дождями, цепляясь за попутные деревца, пересекали шоссе и через солнечно и неспешно поднимающийся сосновый бор выходили