От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

хочу это повторить. Находясь в поисках утраченного времени, мы находим и обретаем утрачиваемое время. И это главное. Правда, о нем нельзя сказать «находим и обретаем». Вернее сказать – мы в нем бесследно исчезаем. А раз бесследно, значит, счастливо, – там нет горя.

Обретенное время – это время утрачиваемое.

Возвращаюсь. Сегодня я должен закончить этот рассказ, и у меня мелькает какое-то предчувствие, еще не мысль, но почти… завершающая идея, которую я должен донести до дома. Только бы не забыть. Поэтому надо отвлечься. На что? На приборку: перепроверить все стежки, которыми прошит рассказ, и, если есть хоть один, который блеснул, но забыл вынырнуть и подтвердить свое существование, спасти его вторым рождением.

Когда мне было лет одиннадцать, дача изменилась, – дядька с горем пополам окончил какой-то вечерний вуз, переехал в Ярославль, женился, потом, по ходу долгой жизни, родил троих детей и дослужился до замдиректора завода металлической тары. Оставаясь жизнерадостным «выпивохой», он никогда не напивался – в день по «маленькой» (которая стоила в разные времена по-разному, я помню цифру 1 руб. 49 коп.) – и в любое свободное время читал Зикмунда и Ганзелку, Тура Хейердала и, конечно, журнал «Вокруг света», – стопки печатной продукции скапливались на прикроватной тумбочке, а многие прочие стопки и опустошенные шкалики были посмертно обнаружены женой, – они прятались от нее за «миклухами-маклаями» в его пространной, бесхитростной и любознательной библиотеке…

Я начал с того, что дача изменилась… Теперь я оказывался там только во время отпуска родителей.

Все дачи почему-то сопровождались сосновыми лесами, было ли это на Украине, на родине отца, куда мы добирались единожды на его «Победе» и на подъезде к городку попали в страшный ливень, – дорога хлюпала почти на уровне окон, а кругом прыгали местные чертенята в оборванных и облепленных грязью майках и орали: «Загрузнешь! Загрузнешь!», или в Прибалтике, где я встретил девочку из соседнего класса, которую вожделел, – невероятность этой встречи была такова (в лесу, вокруг ни души, нам лет по тринадцать), что впоследствии на место реальности претендовал сон, – но подросшая девочка, когда ей было под тридцать и мы могли спокойно отомстить всем преградам юности, но не отомстили, реальность встречи в сосновом лесу подтвердила.

«Мы дышим легче и свободней / не там, где есть сосновый лес…» – я помню, что где-то в начале рассказа упомянул йодистую строку Ходасевича и сейчас удваиваю стежок.

Немного переиначивая Библию, можно сказать, что поэт сначала произносит слово, а потом оказывается, что это хорошо. В этом смысле поэт – бог. А по-другому сотворить новое невозможно. Если же поэт заранее знает, как хорошо, значит, есть образец, по которому он творит.

Та дача, где я проводил лето с дядькой, находилась в Горьковском, – так когда-то было переименовано финское Мустамяки. В статье «Литературного обозрения» за 1991 год я прочитал, что летом 1911 года «Мандельштам отдыхал в санатории Конкалла под Выборгом, откуда писал В. Иванову о <…> новонайденных тютчевских стихах» и что с пребыванием в пансионе Линде связано стихотворение «Как кони медленно ступают…».

Пансион Линде также находился в нынешнем Горьковском, и где-то там проезжал Тютчев, рассчитывая, вероятно, на то, что он сочинит стихотворение, которое я упомянул выше («Песок сыпучий по колени… / Мы едем – поздно – меркнет день…») и которое подхватит Мандельштам:

Как кони медленно ступают,

Как мало в фонарях огня!

Чужие люди, верно, знают,

Куда везут они меня.

А я вверяюсь их заботе.

Мне холодно, я спать хочу;

Подбросило на повороте,

Навстречу звездному лучу.

Горячей головы качанье

И нежный лед руки чужой,

И темных елей очертанья,

Еще невиданные мной.

Идею срочно разыскать что-то об истории создания этого стихотворения я довез до дома, не помня о ней, чтобы не забыть, и был за свою бережность вознагражден. Мне кажется, что вознагражден.

Часть вторая

(время действия в рассказе от автора – 2013 год, Санкт-Петербург)

ИЮЛЬ

Иногда замираю у полок с книгами. С бессмысленной неподвижностью во взоре. Никакая не нужна сейчас. Стою рядом и хороню время. «Похоронный марш» Шопена, под звуки которого мимо окна пролетает Фридрих. Какой Фридрих? Младший брат последней русской императрицы, вот какой… Ужас.

Все не так. За исключением Шопена. Только что звучал по радио его «Революционный этюд», и я отчетливо вспомнил уроки музыки в ДПШ (Дом пионеров и школьников) в Дзержинском садике (сейчас – Лопухинский), зажатом между Малой Невкой и улицей Академика Павлова, и Витю, который этот этюд играл. Я восхищался его талантом, хотел играть так же, но не умел…

Это случилось, когда мы подросли и Витя работал фрезеровщиком – ему отрезало кончики двух пальцев, на чем его пианистическая карьера завершилась. Я вспомнил, что до сих пор переживаю это как трагедию и что позже, при наших редких встречах, он бывал неизменно весел и словно бы равнодушен к тому, что произошло. Вероятно, эта трагедия носила не личный характер.

В ранние годы Пушкин призывал спасти его поэтический труд «от взоров зависти косой». Позже, в записных книжках 30‐х годов, он пишет: «Зависть – сестра соревнования, следственно из хорошего роду». Неужели? Чтение «Моцарта и Сальери» (сохранилось черновое название «Зависть», относившееся вроде к трагедии) не подтверждает правоту этой сентенции… Живое непостоянство идей и настроений… Завидую тому ребенку, который был мной.

Сначала написал, что Витя работал фрезеровщиком на заводе. Потом «на заводе» вычеркнул, – но ведь так можно вычеркнуть абсолютно все.

Сказал: «Я вспомнил, что до сих пор переживаю…» Так бывает. Выпьешь стакан воды и вдруг вспоминаешь, что целый день мучился жаждой.

Собирался начать по-другому… Недавно прочитал у одного писателя: «Я был бы счастлив создать хорошую книгу. Так не случилось; но время, когда я мог бы ее улучшить, ушло». Меня растрогало его высказывание. Взял бы эти слова эпиграфом к своему рассказу, но нельзя…

Так я хотел начать. Теперь поздно.

Потом рассказ заглох. От безысходности я послал несколько этих фраз своему другу Эдику. Он написал: «Начало сильное и многообещающее. Меня оно захватило сразу, поскольку, окончив Станкостроительный техникум, я полтора года работал именно фрезеровщиком на одноименном заводе, и запах механического цеха до сих пор стоит перед глазами. Начальником цеха был Сойбельман. Рядом со мной на внутренней шлифовке двадцать лет подряд