От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

И сосен, по дороге, тени

Уже в одну слилися тень.

Черней и чаще бор глубокий —

Какие грустные места!

Ночь хмурая, как зверь стоокий,

Глядит из каждого куста!

Мое кафе – с противоположной стороны сквера, на втором этаже небольшого застекленного торгового центра. Субботним вечером я на привычном месте.

Мать и дядька, которых давно нет в живых, никогда не узнали о том, что в 1830 году, в июне, Тютчев проезжал той же дорогой и вглядывался в «бор глубокий», а через несколько месяцев, по пути в Мюнхен, написал эти стихи. Я и сам проведал об этом недавно, читая том «Литературного наследства». Удивительно. Да и разве знали мои родные, чьи стихи пели? Вряд ли. Я в детстве никогда не слышал чуткого имени «Тютчев», в котором словно бы идут часы.

Зато в моем кафе часы остановились. «Стоп машина», – сказал Пушкин…

Бывает, что и у человека кончается завод. В прошлом сюда заходила бурная пьющая девушка Юля. Извилистая, с тазобедренной походкой. Я видел ее с разными мужчинами, всегда громкую, на взводе, без каких-либо нюансов, мгновенно переходящую от смеха к слезам и обратно и неизменно влюбленную в своих спутников без памяти (вероятно, поэтому у нее не оставалось о них никаких воспоминаний)… Она представляла друзей, не скупясь на восторги. Пусть их таланты, по разумению Юли, говорили прежде всего о ее достоинствах, я с удовольствием прислушивался к хмельным трепыханиям. Она была похожа на светофор, где чередовались цвета пошлости, наивности и тщеславия, и – попутно – на сумасшедшего ловца такси, выбегающего на дорогу, какой бы свет ни горел. Между тем суть состояла в том, что она воистину любила то мгновение, в которое кого-то или что-то любила, и потому на нее засматривались все «прохожие» без исключения…

Долго ли, коротко ли, кудахчущая курица превратилась в курицу выпотрошенную и стала спокойной замужней тетей. Стоп машина. Любопытство к жизни, которую воплощали для нее мужчины, иссякло. Но и сейчас, глядя на ее, увы, пустующий столик около рояля, я слышу обрывки разговоров.

«Почувствуй свое пушистое тело (с театрально-вкрадчивым смехом в телефон)… и как ветер шелестит в твоей гриве (смех)… я слышу, как ты облизываешь губы (смех)…»

«Ну ма-а-ам, я же сказала, переведут деньги, тогда отда-а-ам…» (в телефон).

«Котенок, котик такой, я была у подруги на даче, котика забирала…» – врет в ответ на вопрос «Куда пропала?» и умиленно добавляет для достоверности: «Котик такой черненький, Васька, с белым пятнышком…»

А это уже возлюбленный (в телефон): «Пусть они на меня выйдут…»

«Юля, за тобой мама пришла!» Этой присловицей, помню, в моей юности дворовые наркоманы окликали друг друга и дико хохотали… У Юли был талант художника, она прекрасно рисовала, но при недавней встрече сообщила, что все, все, все, больше графикой не балуется. На вопрос «Почему?» ответила просто и хорошо: «Талант кончился». Что ж, талант – одно из самых заурядных свойств человека.

(В подобных случаях Эдуард говорит: «Своя матка – своя схватка».)

Но как может иссякнуть удивление жизнью? Я смотрю в окно кафе, вижу эти кривобокие призмы домов, балконы с бельевыми веревками и хозяйственным хламом, все это уходящее вдаль небогатое и не одаренное особым вниманием людей устройство под названием «город», с бережно-ровной синевой над ним, и если нет восторга, то есть тоска, и она не худшая разновидность удивления. Тоска сродни жалости.

Чувство – вроде туннеля, в который всматриваешься только затем, чтобы увидеть свет, а свет начинается там, где туннель кончается. Чувство – инструмент пути, но если признать его неким достижением, то тогда, как в глупых анекдотах о влетевших в туннель соседях по купе, пародийно-похабные события тут как тут. Чувство – инструмент истребления чувства.

Совершенно не к месту я вспоминаю южные причерноморские туннели, когда купе захлестывает грохочущая с проблесками темнота, и выезд в объятье света с отбеганием грохота в ровное постукиванье, секундное ослепление и возвращение волнисто бегущего пейзажа…

Не к месту, потому что разрушается метафора. Ну и черт с ней. Детство не знает метафор, оно само – метафора, и если вы живете на Севере, то оно великое северное сияние, а уж взрослый устраивает из этого «размышление о Божием Величестве». Хотите быть непонятым – попробуйте объяснить ребенку, что такое талант.

Талант – дело прикладное. Он тоже инструмент, но инструмент не предваряющий суть, а следующий за ней по пятам – инструмент оформления. Если, конечно, вы художник и хотите непременно запечатлеть свое открытие. Но талант не только дело прикладное, но и недостаточное. Он не ровня открытию, он не одновременен ему и вдохновляется узнаваемым разложением необъяснимого события – то есть жизни. Пусть пропадает, не жаль.

А как же великие стихи? – А никак. Они пишутся пониманием, не талантом. Без попытки представить себе понятое. Ясно? – Не очень. – Ну, думай пока.

Второй раз я ездил в Казахстан на летнюю шабашку, уже окончив институт и работая в школе. Я только что познакомился с Марией, но отменять поездку было поздно. Находясь в разлуке, мы часто – в письмах или по телефону – произносим ничего не значащее «думаю о тебе». Думанье предполагает мысли, но мыслей нет. Есть некоторая светоносная опора, состоящая из черт любимого, из одобрительного излучения его взгляда, – есть что-то, чего не было до сих пор: на тебя обращено внимание того, кто был отмечен твоим вниманием, и дитя этой встречи – воодушевление. Странным образом все начинает жить в отчетливом согласии с тобой. Казахстанская земля виделась в предельной выразительности выжженного жеста, а восход или закат поражал ясностью своей небесной работы, без полутонов, не заслоняясь ни облачком.

Потом, когда я вернулся и мы с Марией полгода почти не выходили из квартиры, мне нравилось смотреть, как она спит, – совершенно сливаясь со сном и напоминая сквозной прозрачностью утренний штиль Каспия – без малейшей ряби, или барханы, белые-белые, по которым иногда прокатывается, подобно сну, легчайшее перекати-поле.

Сейчас я вспоминаю эти слова: рихтовка, шпалоподбойка, фаланга, скорпион, каракурт, джейран, вспоминаю, как местный работяга говорил «Припека-ат!» – жара стояла сумасшедшая, нам подвозили к «железке» цистерны с водой, мы, рыча, как животные, утоляли жажду и возвращались к подбойкам, а в редкие выходные отъезжали от лагеря, чтобы поглазеть на скальные останцы с удивительно нежным слоистым разноцветьем. После изнурительного рабочего дня, приняв ледяной душ (горячей воды не было) и рухнув в койку, я сочинял стихи, а