От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

Ешь, ешь. Расчехляет гитару. Как самочувствуешь? Как середце? Тут спор. До драки спор. Он входит, Ясон кривоногий. Похотливый Ясон. Она: я тебя спасла от быков, от дракона, от Пелия. А ты? Дерьмо твои клятвы, кобель грязный. Что мне делать? О боги! Дарик берет два-три аккорда. Стучит по гитаре. Медсестра: потише вы. Радость моя, зайдите. Как вас зовут? Вот и хорошо. Присаживайтесь. Вы знаете, кто ваш пациент? Великий русский поэт. Медсестра отзывчиво улыбается. Клюет ласково. Краснеет. Андрей поясняет: он пробивает мюзикл. Второй уж год. На «Ленфильме». Дарик: никуда не денутся. Мы их возьмем. Приступом. Апельсин. Не откажите в любезности. Вот и хорошо. Вот и чудненько. Медсестре нравится. Андрей Львович смущен. Ты спой. Дарик: конечно. Медея воет: куда мне идти? Воет. А-а-а-а. О Зевс! Лгун! Подлец! Я тебя спасла! Тут вступает Ясон. Не ты! Не ты меня спасла. Твоя любовь! Любовь движет созвездьями. Мы квиты. Кто тебя вытащил из грязи? Прозябала бы там, в Колхиде дикой. Ты в Греции. Дарик стучит по гитаре. Ритм. Медсестра застыла, замерла завороженно. Дарик: я ради детей! Мой брак – ради наших детей. Медея: нет! Воет. Не хочу такой ценой! Нет счастья такой ценой. Будь проклят. А-а-а-а! Такой дуэт. А затем – хор. Но сейчас нужен дуэт. Андрей Львович: будет. Будет дуэт. Дай выпишусь. Даю. Мы можем его выписать? Когда? Сегодня. Сегодня нет. Тогда я остаюсь. Я могу переночевать здесь? Где? В палате. Медсестра улыбается. Радость моя. Я остаюсь. Медсестра: ой! У меня обход. Выходит. Дарик вынимает бутылку. По граммульке.

Сегодня выписывают. Андрей Львович сидит на кровати. Он один. Радио. Он думает: дочь. Если бы не дочь… Пошел бы домой? Не очень. По радио: ноябрьский номер журнала „Новый мир“ открывается „Воспоминаниями“ Леонида Ильича Брежнева. Двое встречаются. Любовь? Не только. Это еще и нашествие исподволь. С последующим опустошением. С вы-по-тро-ше-ни-ем до изнанки. А кто знает, что с изнанки? Что там окажется? Кто из чего сделан? Никто не знает. По радио: рассказ о прошлом в главе „Жизнь по заводскому гудку“ органично переплетается с раздумьем о высоком историческом призвании рабочего класса… Потом еще: контрреволюционные элементы предприняли провокационную вылазку против жителей одного из микрорайонов афганской столицы. В ночь с 14 на 15 ноября… Сегодня 16‐е. Андрей Львович выходит на проспект Стачек. Пахнет землей. Тянет оттуда, из‐за универмага. Со стадиона тянет талой землей. На Дворце культуры им. Горького три огромных вождя. Морщит под ветром. Легко. Тяжело. Тревожно. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Обойдется.»

У меня сохранился акростих героя повествования, написанный, думаю, сразу после его выписки из больницы:

Хмурый, ноябрьский, чудесный,

Уличный вечер безвестный,

Детство песочного сквера,

Облачно, серо.

Жизни промокшие снасти,

Невское небо, ненастье,

Искры, пантограф трамвая,

Крона сырая.

Ветер речной и холодный,

Пеший, всем ходом свободный.

Если же песенка спета, —

Только вот эта.

Резкий, фонарный, лучистый

Отблеск и профиль твой чистый,

Палые кленыши-черти

Около смерти.

Лепет над островом Млечный,

Едкий подстрочник аптечный.

(В подобных случаях Эдуард говорит: «Пусть всегда будут свежими наши основания!»)

ИЮНЬ

После очередного обхода фонарей и долгой обратной дороги я захожу в кафе рядом с моим домом. Хотел что-то «взять на заметку», но забыл что. Вот сию секунду хотел и сию же секунду забыл. Иногда является мысль, а записать нечем. Я знаю, как поступать в таких случаях: не пытаться ее удержать, но помнить только, что она есть. Я стараюсь не стараться ее воспроизвести. Я знаю, что иначе непременно забуду. Именно это и произошло. Ничего страшного. Если она решит, что никто лучше меня ее не запишет, что это она забыла меня и что я такого жестокого забвения не заслуживаю, – вернется.

Старик, худющий и высокий, на выходе. Кого-то ждет. Подходит к часам с маятником, шкафчик такой застекленный… Засматривается. Как работают? Изучает. В упор. Потом – сбоку. Минуту изучает пристально и – так же, как заинтересовался, – вдруг теряет интерес. Как не было. Возможно, понял, как устроено время. Только здесь, в этом кафе, я понимаю, насколько я не молод. Сюда заглядывают в основном мои ровесники, а то и люди постарше, и я как бы вижу себя со стороны: кто прихрамывает, кто кривоват, и эта белая с примесью синьки кожа, и осторожная походка. Падать уже нельзя, костей не соберешь. Эти беззубые или полубеззубые рты… Здесь недорого, потому публика не блестящая.

Я выпиваю свою водку и начинаю что-нибудь зарисовывать в блокнот. В ожидании тихой мимолетной мысли. Я рисую рояль, стоящий в углу. Я рисую свое ощущение колесиков у рояля. Он ведь на колесиках. Каково роялю? Каково колесикам? Это надо проницательно понять.

Куда подевалась мысль? Что она такое? Философ думает о том, как он думает о том, как он думает… Смертельная тоска белки в колесе. Между прочим, Ницше, я слышал, после возлияния с приятелем причудилось, что он катится в огромном колесе… Философ забалтывает жизнь, заговаривает, – как бы не раздавила… Гениальная находка: чтобы колесо не переехало, поместить себя внутрь. Смертельная тоска предпочтительней тоскливой смерти. Вы не согласны? Как угодно… При этом любой глубокий философ меня убеждает. И переубеждает, если он противостоит предыдущему. Но не любой поэт. Наверное, это означает, что философия мне неподвластна. Или я ей.

И тут я вспомнил. Проезжая по Стачечному, я увидел азиата, может быть, туркмена-гастарбайтера, он сидел на корточках возле аптеки и курил. Глубоко так сидел, не как европеец, задница почти на земле. И целый веер мыслеобразов в единый миг распустился и сложился, не дожидаясь осмысления. Сначала мелькнула строка: «Пробочка над крепким iодом!» – и давнее мое соображение, что важно именно авторское, старое написание «йода», с десятеричным «и». Потому что точка и есть «пробочка». Это было первое показание неоспоримой поэтической правоты, выданное с аптечной точностью, а второе, хотя длилось несколько секунд, захватило продолжительную картину минувшего.

В пору своей учебы на факультете физики Педагогического я ездил со строительным отрядом в Казахстан и там впервые увидел вот эти глубокие «корточки» – один из местных заходил к нам на огонек, когда спадала жара, и сидел точно так же, с цигаркой. Вкусно сидел и вкусно курил. Старик, совершенно высушенный, продубленный на беспощадном казахстанском солнце, почти чернокожий. Притом он был не азиат, а русский, но