От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

– и случай подоспел, – ну и попутно, под горячую руку, издевательски сообщил, что на Сашу донес, конечно, он. Кто же еще. Староста. И тут вмешались посторонние силы. Котенок рванулся к форточке, Клюев – за ним, и со всего размаху ударился башкой о стену. После чего медленно осел на подоконник и замер. Саша ушел, никто его не окликнул… Клюева нашли жильцы – мертвого…

Может быть, котенок был евреем и обиделся?

(В подобных случаях Эдуард говорит: «На сцене никого нет, но и это немало».)

«Тут такое началось. После командировки на аэродром в Жуковский. Холод зверский, пар, ангары, самолеты вверх-вниз. Андрей Львович привез схемы, какие-то разъемы привез. Они разбирают, прямо в ангаре, а он стоит, в голове стихотворение. „Из утра в утро черное валясь…“ Стоит, стоит, душа ноет. А неподалеку двое: он и она. Лет им по тридцать примерно, инженеры. Видно, что любовники, все шушукаются и смеются. Но и в схемах понимают, не то что он. Стоит в ушанке, смотрит в небо. Они – на него и в смех, вид у него идиотский. Плевать. В ушанке он и без понятия. „Не помню, кем я был, одним из вас…“ У инженеров такие слова: мутота, например. Тошнит. Мутота! Он смотрит искоса – чего смеются? Что ушанка завязана под подбородком? Ну и что? Бантиком завязана. Как мама завязывала.

Вечером общежитие. Комната человек на пять. Сгрудились и пьют с тумбочек спирт. Массандру. „Сколько ребят сгорело,“ – это бортмеханик, местный, „бортач“ по-ихнему. Спирт, говорит, сушит. И сжигает нутро. У меня, говорит, заход по схеме. Сегодня пьяный, значит, домой.

Вернулся в Питер, тут и началось. Сирано такое дебержеракское. Декабрьский холод, и опять зверский. Конференция молодых поэтов в Союзе писателей. Интерьер темного дерева, резной, лаковый, шторы музейные. Из дворцовой роскоши вид на Неву – белый до слепоты. Царственный лед.

К нему девушка подходит. Сначала некрасивой показалась. Но дала сразу понять, что восхищенье у нее. Чем? Стихами Андрея. Это уже признание в любви, без разговоров. Сразу стала красивой. Андрей рассутулился, протер очки. Он влюбляется мгновенно. А тут она первая. Тогда он тем более.

Его только обижают. Сколько обид. Сколько умственных расправ с обидчиками. Годами не проходит, тмится в мозгу, злободневничает. В троллейбусе дядька на ногу наступил – и смотрит. Беременная жена, уступи место, мол. Андрей не видел, что беременная, уступил. Но зачем на ногу? Потом, уже выйдя из троллейбуса, Андрей его долго убивал. Подлец.

И вот. Она. Лицо острое, хотящее.

Перед этим то, се. Семинар поэтический ведут поэт и два критика. Матерые. Все „семинаристы“ читают, потом разбор. То, се. Поэт Сытин за главного, крупный, в пиджаке, с брюшком. Говорит последний, итожит. Гудит. Толстые губы, нос – вытянуты вперед. Подводит черту. И опять обида. Все, замечает, читали сидя. А вы встали. Зачем встали? Не надо. Выставляться не надо. Скромность, ах ты боже мой, скромность! Андрей сгорел от стыда. Он встал, это правда, но ему дыхания не хватает. И от волнения. Не выставлялся он. Промолчал. Про себя оправдался. А Сытина казнил. Руки отрубил, ноги. Голову.

Тут она, Настасья, в гости зовет. У меня коммуналка, правда. Мама. Но в соседней комнате. Друзья там. Математики, лингвисты. Она математик. Живет уроками английского и математики. Быстрая, с игрой в глазах. Потому и началось. А что началось? Хочет в ЛИТО, где Андрей. А зачем? Ну так, слушать. Вы пишете? Нет. Вот видите. Могут не принять.

Пригласила в гости, он и пришел. Еще двое, уверенные в себе. Ядовитые. Антисоветчики лютые. То Солженицын, то Бродский в разговоре. Оба с бородками. Как братья. Сидят, вино пьют. Цитируют кого-то. Потом один говорит: „Let us go then, you and I…“ А второй: „No“. Первый ушел. Сказал строкой из стихов. Это уж Андрей после узнал. Мол, пошли. Второй остался. Стали сидеть. Ночь почти. Кто уйдет? Андрей бы Львович должен. Он здесь впервые, гость. Но он уж выпил. Он уж не он. Разговорился. Глаза замаслились. Он второму: „Вас Яша зовут?“ Тот: „Почти“. Он: „Бывает человек – типичный Яша“. Выступил, как Дмитрий, хамовато. Зачем? У него замкнулось. Вспомнил Фаину. Фаина украинская. Брат у нее Яшей звался. Скрипач. И у него замкнулось на Яшу. Он стал рассказывать. У меня, говорит, всего по двое. Две Фаины, две кражи. Этот с бородкой: „И двое родителей?“ Так они обменялись. „Нет, только мать. Отца не было“. – „Вообще?“ – „Гвадалквивир“. Мать заныла в душе. Забыл позвонить. Теперь поздно. С бородкой ушел. Андрей слегка приблизился. Настасья поцеловала. По-матерински. Говорит: „В другой раз“. Ушел вслед, вслед легче. Одна все ж осталась. Ни с тем, ни с этим. Любовь. Любовь пошла жечь. Он легкий на прожог.

„Я за вас напишу. Чтобы приняли в ЛИТО. Я знаю, что надо“. Она быстрая, с игрой. Включилась. И пошло-поехало. Ее приняли, да еще как. Андрей ей гражданскую лирику сочинил. Сработало. Антисоветскую, но подспудно. Потом еще. Сирано пошло дебержеракское. Шеф – пожилой поэт Сергеев. Все понимающий. В социальном смысле. Либерал. Сидит с папироской, сгорбленный немного. Руку отставит, смотрит в сторону. Говорит. Искоса – на того, с кем. И опять в сторону, на стену. В профиль покуривает. Головой покачивает. Нога на ногу. Ну-с, ну-с. Чья очередь? Тут Настасья.

Из утра в утро черное валясь,

не помню, кем я был, одним из вас,

я был провалом памяти у века.

Когда мой век работал на износ,

не помню, кем я был, я службу нес

в разжалованном чине человека.

В глаза летела дьявольская сыпь,

был год Дракона, общий недосып,

от всех людей, единого их лика,

щемило сердце, – мертвенно-белы,

не люди к проходным своим брели,

но призраки театра Метерлинка.

В них гибла страсть, состарившись среди

корысти и насущного пути,

и, голосу другого неба вторя,

я о себе напомнить не умел

тому, кто шел, рассчитывал, умнел

на цыпочках второго ряда, в хоре.

И все звала удобная строфа:

что наша правда, истовость, слова,

и всходам сердца медленным, озимым,

как дотянуть до марта, если нам,

пока не поздно, тоже по домам,

по темным корпусам за магазином?

Уж я готов был следовать за ней,

и ночи