Пассажиры империала - Луи Арагон

льнёт к ней, как в первое время. Разве он должен принуждать себя? Да это было просто деликатностью с его стороны. Ведь он боялся за неё, он помнил, что при таком больном сердце ей больше нельзя иметь ребёнка. И действительно, боязнь эта сыграла большую роль, — сперва под этим предлогом Паскаль отдалился от дома, а потом и совсем зажил по-старому, только о своих победах и похождениях уже не рассказывал жене, как расписывал их когда-то девушке Ивонне. В пансионе иной раз останавливались очень хорошенькие иностранки, и случалось скачки продолжались вдалеке от ипподрома. В двадцать пять лет Паскаль, может быть, и не обладал в глазах женщин трепетным очарованием прозрачного ручейка, и уже не был тем неотразимым юношей, которому ни в чём нельзя было отказать. Но он стал мужчиной, мужчиной, который знает, что такое женщина, и смотрит на неё пристальным взглядом, которого она не может забыть. Он стал элегантным и скрытным мужчиной, мужчиной всегда готовым схватить то, что само плывёт к нему в руки, — а женщины это чувствовали. Он представлял собою идеального любовника, о каком женщины мечтают, когда им уже не двадцать лет и когда они ждут вовсе не подобия Ромео, а вполне современного возлюбленного, которому известны гостиницы, куда можно пойти с приличной женщиной, кафе и дансинги, где удобно с ней встретиться. Постепенно, незаметно Паскаль отдалился от Ивонны. Это совсем не значило, что он меньше стал её любить. Есть люди, не способные хранить верность. Однако им нельзя отказать в чувстве любви.

И, когда Ивонна умерла, Паскаль понял, как он её любил и как он всё ещё любит её. Ивонна скрыла от него, что она беременна. Она хотела иметь ребёнка, для того чтобы вновь завоевать любовь мужа. Но случилось так, как предсказал доктор. Сердце… В те дни мир был полон мрачных слухов. Ещё раз нависла угроза войны, немецкие суда угрожали Марокко, и всё это лишь смутно доходило до Паскаля, впервые познавшего скорбь.

В ослеплении горя, услышав эти отголоски далёкого мира, он даже призывал войну, призывал всем сердцем: пусть всё погибнет вместе с его любовью, пусть и его самого захватит и унесёт ураган. В тот час, когда человечеству грозят великие бедствия, иные люди, разбитые отчаянием, оживают от ветра несчастья; утонувшие раскрывают глаза на дне пучины.

В «Пансионе Звезда» остался только ребёнок с золотистыми глазами, сын Ивонны и жестокой любви Паскаля, осознанной поздно, слишком поздно, ибо впервые Паскаль сказал Ивонне: «Люблю тебя», когда она уже была мертва и вокруг неё зажгли свечи и засыпали её нелепыми цветами — как раз теми, которых она не любила.

У трёхлетнего малютки была потребность бегать, играть и смеяться, и он уже не требовал к себе маму, которую он три вечера подряд звал, лёжа в кроватке, и плакал, зачем она не приходит «поцеловать его спокой-ночи», как он говорил. И Паскаль, полный горького и мучительного чувства, видел в Жанно образ той ужасной неверности, которая была в нём самом, неверности, которую он не мог в себе побороть, ибо даже теперь, когда Ивонну отнесли на кладбище Пер-Лашез, вместе с рыданиями в нём поднималось желание снова смотреть на женщин.

XXVI

— Это поразительно, мадам Тавернье! Я не хотел поддаваться, решил: не пойду, и не мог с собой справиться… Пошёл всё-таки… Одно воскресенье пропустил, — ну думаю — победа! А гляжу, — опять меня тоска забирает. Слабое существо — человек!

Дора слушала господина Пьера внимательно. В обычной своей позе — положив на стол вытянутые руки. Он неожиданно вступил на путь дружеских признаний. Оказывается, у него есть внук, и вообще целая семья… Доре Тавернье ничего подобного и в голову не приходило. Она воображала, что он один-одинёшенек… Правда, он разошёлся со своими. Почему, отчего? — об этом он не говорил ни слова. Может быть, всё-таки есть у него где-нибудь другая семья. Но как же он в «Ласточки»-то ходит? Дора не стала расспрашивать. Слишком было страшно.

— Ну, в следующее воскресенье я опять пришёл. И увидел малыша. Купил ему палочку ячменного сахара. Не знаю, что мне за интерес ходить туда, что меня тянет? Конечно, по воскресеньям особых дел у меня нет, но всё же… Я всю жизнь чувствовал к малышам нечто вроде отвращения. Да, всю жизнь… У меня первый ребёнок — дочка была… Я никогда не присматривался к детям, даже к своим. А вот на этого мальчугана могу смотреть часами… Всё время он хлопочет, бегает, играет, а сам такой хрупкий… Какие-то неожиданные позы принимает, или же делает как раз то, что, по-твоему, он и должен был сделать… Вдруг, замрёт, не шелохнётся, а потом опять засуетится, и в мыслях у него то же мельканье, если можно так сказать. Слушаешь его лепет и как будто поворачиваешь калейдоскоп, цвета перемешиваются, но ведь это всё те же цвета, и в конечном счёте все эти сложнейшие звёзды — очень симметричны…

Дора уже полюбила этого ребёнка и вместе с тем ревновала к нему. Так бы и украла его, чтобы привязать к себе господина Пьера, или уж убила бы, лишь бы господин Пьер о нём больше не думал. Да и кто знает… семейные узы ужасно крепки. Что, если они опять его свяжут?

Она что-то сказала в этом смысле, но господин Пьер рассмеялся. Ещё неизвестно, кто кого меньше любит: он своё семейство, или семейство своего папашу. Это не успокоило госпожу Тавернье: мало ли что говорится. Она прекрасно чувствовала, что он не всё рассказывает. Да разве сам-то он знает, почему его так тянет на проспект Булонского леса, почему он чуть ли не каждое воскресенье ходит туда? Не хочет признаться, а ведь ему не только любопытно познакомиться с внуком. Он понемножку, по кусочкам узнаёт, что стало с семьёй, которую он бросил, от которой отрёкся. Это долгая игра, требующая терпения: попробуй разобраться в детском лепете и в тех запутанных картинах действительности, которые рисует малыш. Да ведь Жанно если случайно и расскажет что-нибудь о домашних, то лишь какие-нибудь пустяки — больше ему ничего не известно. Ради маленького лучика света в темноте неведения надо целое воскресенье исполнять все прихоти этого карапуза, восхищаться пирожками, которые он лепит, а ведь он чаще всего говорит о своих «дамах Ма-не-ску».

Вместе с Пьером страдала от этих тайн и Дора Тавернье, даже ещё больше, чем он, думала о них. Она страдала, не зная, какие отношения существуют между человеком, которого она полюбила, и какими-то другими, незнакомыми