Пассажиры империала - Луи Арагон

дядюшка Сентвиль. Я-то лично не придаю никакого значения ни чести, ни труду, — значит, оправдываю его слова. Честь!.. А впрочем, что осталось от старой аристократии, этих пиратов, промышлявших шпагой? Нынешние пираты, властители электричества и всякого современного колдовства, выбросили на помойку истрёпанные лоскутья чести. Разбойникам противостоит тёмная масса тех, кто работает своими руками. А вот мы держимся только благодаря разным фокусам, благодаря наследствам, приданому жены, крупному выигрышу по облигациям, который иной раз попадает нам в лапы, или вот благодаря займу у богатого родственника, — мы не принадлежим ни к тому, ни к другому лагерю, никогда не решимся примкнуть к одному из них… и наша жизнь лишена смысла: у нас нет ни стремления порабощать, ни ненависти к поработителям…

— Ненависти? — воскликнул Мейер. — Какого чёрта? Зачем нам ненавидеть тех или этих? Разве ненависть может придать смысл жизни?

— Зачем ненавидеть? Не знаю. Я лично не питаю ненависти к нынешним хозяевам мира, хотя я только мошенническими путями могу примазаться к ним, а побуждает меня примазаться то, что у меня одинаковые с ними вкусы, что я так же, как и они, желаю подлинных земных благ… Зато я вполне могу возненавидеть другой лагерь, тупые массы, жаждущие установить свой закон, — закон труда… Я их ненавижу, так же как и труд, который они навязывают мне… Ненавижу их… — В глазах Меркадье мелькнул проблеск подлинного чувства.

Такие разговоры Меркадье вёл то с одним собеседником, то с другим, и Мейер не мог знать того, что слышала в этих беседах Дора, а Дора (впрочем, без всякого ущерба для себя) не могла угадать, что тёмные речи господина Пьера были развитием небольшого спора на эту тему, произошедшего у него накануне со старухой Мейер в кинотеатре на улице Демур, когда оба они лакомились шоколадным мороженым на палочке — новинкой, появившейся в том году.

— Когда я был молод, мадам Тавернье, я верил в любовь и считал себя демократом… Жизнь даёт нам суровые уроки, и мы познаём действительность. Всюду, где я побывал, — и в Европе, и в Африке, и в Азии, — я неизменно находил две страшные язвы, отравляющие существование человека: любовь и народ… Да, мадам Тавернье… любовь и народ! Находятся сумасшедшие, которые верят в любовь, верят в народ и этим губят себя. Таких безумцев нужно бы сжигать на костре… Любовь и народ! Тьфу!

Дора готова была пожертвовать народом. Но любовь!.. Она закрывала глаза и вздыхала, только в этом вопросе она не была согласна с господином Пьером, он не мог изгнать из её сердца свой собственный образ, — напротив, усиливал его владычество одним уж своим присутствием и звуком голоса, несмотря на разрушительный смысл своих речей.

XXVII

Теперь Доре нужно было как-то приноровиться к тому, что ей стало известно о господине Пьере. Пока он сам и его жизнь были для неё непроницаемой тайной, она могла предаваться мечтам, приписывать ему любое прошлое, придумывать и переплетать мелодраматические ситуации и лгать самой себе, переиначивая в воображении своё прошлое, да ещё так, чтобы оно было прожито вместе с господином Пьером. Реальные воспоминания не тяготели над ней: за свою долгую жизнь она научилась забывать. Да и разве было что-нибудь в её жизни, о чём стоило бы помнить? Ей приходилось лгать мужчинам, сочинять своё прошлое, это даже входило в её обязанности. Она придумывала себе всякие жизни и, случалось, сама верила в свои вымыслы. Но как же плутовать с жизнью господина Пьера?

Ах, если бы она могла думать, что ради неё он бросил семью, а главное, Полетту! Если бы те долгие годы, о которых он ничего не говорил, были отданы ей, и она водворилась бы там, свила бы там гнёздышко для своих иллюзий! Когда женщина молода и когда она любит, ей не так уж трудно переносить соперничество того, что умерло, она полна надежд, впереди — всё то, что родится, всё новое будет помечено её инициалами, перед ней задача — заполнить всё будущее мужчины. А настоящее? Настоящее — словно широкое ложе с белоснежными свежими простынями. Но когда любовь приходит к старухе, которой стыдно и подумать о физической близости с любимым, и когда нет будущего, а есть только прошлое, владеющее душой, мыслями и телом мужчины, когда он не говорит, о чём думает…

По понедельникам она, сколько можно было, расспрашивала господина Пьера о ребёнке. Ведь это же его внук. Она ревновала к малышу и чувствовала себя как-то связанной с ним. Ей хотелось знать, какой он, какие у него глаза, как он одет. Хотелось посмотреть на него. Она не смела попросить господина Пьера взять её с собой хоть разок на проспект Булонского леса, но горела этим желанием. Быть может, если она посмотрит на этого ребёнка, немного стихнет её жестокая тревога.

Вся её жизнь была поглощена этим человеком. Больше ни к чему у неё не лежало сердце. Десять раз она тщетно принималась проверять счета. Свои приходо-расходные книги она вела любовно, как и всякий коммерсант, а теперь смотрела на них с досадой за то, что они мешали ей думать о Пьере, отвлекали от него. Пьер… Теперь она уже не так строго вела дом, ослабила надзор за барышнями, и Жюль не раз делал ей замечания по этому поводу. Что? Начали потаскивать? Очень жаль, но что же делать! Ей теперь совсем не до того. Иногда она бросала дело, которым была занята, и, сложив руки, сидела, ни о чём не думая. Даже о Пьере. Ни о чём. Сидела в бездействии, а время шло, драгоценное время, которого не следовало терять, ведь его оставалось так мало. Нападала какая-то сонливость. Дора Тавернье сама себя страшилась. Она чувствовала чудовищное несоответствие между своими мечтами и действительностью. Она подбегала к зеркалам. Смотрелась в них. И плакала.

Однажды мадемуазель подсмотрела это. Ну и похохотала же она! Не вернёшь, голубушка. Что было, то прошло. И она сказала Жюлю: «Мне кажется, у хозяйки неврастения». Жюль поднял голову и шевельнул одной бровью. «Неврастения? Ай да Мари, какие слова заворачивает. Испугала!» — «Кузен, прошу быть деликатнее». — «Дурёха».

Жюль хорошо видел, что в «Ласточках» дела расклеились, и в другое время он этого не потерпел бы. Но с тех пор как он стал куда-то исчезать в обществе Фредерика и господина Мореро, — а вылазки его происходили всё чаще и чаще, тем более, что Дора на них не обращала внимания, — у Жюля было много других забот, и будущее «Ласточек» его нисколько не тревожило, разве