Пассажиры империала - Луи Арагон

квадрат, складывают пополам, отгибают уголки — ну, да все знают, как надо складывать, а в конце концов получается забавная штука: петушок-то может открывать и закрывать клюв. Потом стали наливать внутрь петушков мыльной воды, которую мама оставила в лоханке, — немножко нальёшь, но достаточно, чтобы брызгать друг в друга; потихоньку подберёшься к приятелю и нажмёшь на петушка, он откроет клюв и как будто плюнет. Ребят собралось шестеро. Вот смеху-то было!

И тут нагрянула старуха Бюзлен. На земле валялось множество погибших петушков, то есть грязных, мокрых бумажек, всё вокруг забрызгано мыльной водой, во дворе шестеро ребят, возбуждённая, хохочущая, кричащая детвора, с которой струится вода, опрокинутая лохань, разлившиеся по двору ручьи, негодующие возгласы верхних жильцов… Разумеется, сорванцы разлетелись, как мухи, перед возникшим призраком порядка и опрятности. Привратница с негодованием взирала на ужасную картину. Ведь вы подумайте только, как трудно старухе с больными ногами поддерживать во дворе чистоту. Она просто не могла в себя прийти! Но хуже всего было не поведение детей, а бельё! Сколько раз она говорила Эмили Мере… Кстати, где она пропадает, бессовестная? Конечно, в одиннадцатом номере! Вот уж никакого достоинства! И старуха Бюзлен, посмотрев на окна одиннадцатого номера, подумала, что уж она-то лучше бы сдохла, да, сдохла, но не пошла в этот дом. Надо поговорить с Эмили Мере, которая не умеет обуздать свою ребятню… А куда девался маленький? Привратница заглянула в окно. Маленького в комнате не было. Должно быть, мать унесла его с собой. «Ну, этот молодой человек раненько начинает ходить по борделям!» — сказала старуха Бюзлен.

Преисполнившись гнева, она принялась срывать бельё с верёвок, протянутых поперёк двора. Ноги у неё всё больше ломило. Не надо было ей вставать с постели. Да разве улежишь, когда в доме такие жильцы! На вот тебе, получай рубашки — хлоп на землю! И бесстыдные панталончики туда же — хлоп! Негодница! Теперь она уж не только чинит ихнее тряпьё, а ещё и стирает на них… Не брезгует! Ну уж нет, ну уж нет! И старуха швыряла в отворённое окно квартиры Мере сорванное с верёвок бельё, разукрасила всю комнату цветными рубашками; забросала ими и весь пол, и постель, и тот ящик, что служил младенцу колыбелью, — всюду их раскидала; мокрое бельё шлёпалось с чавканьем и валялось всё перепачканное.

И как раз в эту минуту под воротами появился Эжен Мере. Он услышал крики привратницы, суматоху, прерываемую стонами старухи, — настоящий содом! Когда же он увидел странное зрелище: эту фурию, бесновавшуюся среди разгрома в тёмном дворе, и разлитые по земле помои, и бельё, пролетавшее по воздуху, и то, что делалось у него в доме, он ринулся к привратнице: «Да что это вы делаете, мадам Бюзлен? Вы, часом, не спятили?»

Старуха только и ждала этого. «Ага, и ты пришёл!» И полился поток обвинений, оскорблений, причитаний. Растрёпанная, мокрая, тяжело дышавшая, она призывала в свидетели далёкое небо и вопила… Эжена взорвало. Что? Что? Ребятишки? Так они, значит, не имеют права и поиграть? Про себя он решил отшлёпать их как следует, но ведь старой ведьмы, привратницы, это не касается, не правда ли? А разве можно из-за ребячьих шалостей расшвыривать бельё, которое выстирала Эмили. Теперь ей всё надо перестирывать… Экая дрянь старуха!

— Как? Я — дрянь?

Старуха Бюзлен чуть не задохнулась. От бешеной злобы у неё потемнело в глазах. Широко открылся рот с чёрными корешками зубов. Гнусная образина… Мере собрался было посмеяться над ней и вдруг услышал:

— Это я-то дрянь? Я? Сам женой торгует, в бордель её посылает, а меня смеет дрянью называть!

Эжен оцепенел. Что старуха хочет сказать? И прежде всего, где Эмили? Старуха Бюзлен попыталась улизнуть. Он прижал её в угол: объяснись. Она вскинула голову, подбоченилась. «Да, в борделе. Я так сказала и от своих слов не отпираюсь. В борделе твоя жена, в борделе». Эжен взбеленился. «Это ещё что такое? Зачем врёшь?» Он схватил старуху за плечо. «Пусти, а не то кричать буду». Эжен встряхнул её: «Объяснись!..» — «Пусти!..»

И тогда старуха всё рассказала. Уже сколько месяцев это тянется. Эмили говорит, будто ей дают бельё в починку соседи? Да ведь надо быть слепым, чтобы не распознать, что только шлюхи носят такое бельё, вот эти самые, что живут в соседнем доме. Ну да, ну да! Всё ей из одиннадцатого номера приносят. Обманула она своего мужа, солгала! Неужели он таким дурачком оказался? Даже не верится. Сначала Эмили чинила, штопала, потом стала стирать… А теперь она под разными предлогами всё время там торчит… Что? Что? А где же она сейчас-то, по-вашему?

У Эжена голова закружилась. В душе поднялся гнев и великая обида на весь этот подлый мир. Вот до чего она дошла… Эмили! Он отшвырнул привратницу в сторону, прошёл под воротами и очутился на улице…

Когда он вошёл в бар публичного дома «Ласточки», всё там, по обыкновению, было спокойно. Хозяйка разговаривала с каким-то старым господином, сидевшим за столиком; девицы с голой грудью, в чёрных чулках и в прозрачных шарфах сидели, развалившись на диванчиках. Они сперва встали — думали, гость явился. Но этот парень в синей куртке начал что-то орать про свою жену, стучать кулаками по мраморным столикам… Никто ничего не понял.

Дора поднялась:

— Позвольте, мосье, в чём дело?

— В чём? В чём дело? Завлекли у человека жену в этакую мерзость! И ещё спрашивают! Спалить надо ваши поганые бардаки. Да, спалить, вот что я говорю. Не знаю, что меня удерживает. Погодите, я вас спалю когда-нибудь.

Стаканы заплясали на стойке, один упал и разбился. Люлю закричала. Все девицы завопили. Из красной гостиной выползла мадемуазель. А этот бешеный, этот одержимый давай всех честить! Ужас! Какими словами он поносил заведение, и его хозяйку, и девиц! Дора с трепетом смотрела на господина Пьера, сидевшего за столиком… Боже мой, как с ней говорят в присутствии господина Пьера. «Жюль!» — крикнула она в заднюю дверь.

— Да ведь это Мере! — сказала мадемуазель, которая не могла опомниться от удивления.

— Мере? Кто такой этот Мере?

— Где Эмили? Если Эмили с мужчиной, я его ухлопаю!

Все говорили разом. Вошёл Жюль. «Ага, мужчина! Дьяволы проклятые!» Эжен двинулся на Жюля. Тот был крепко сложён. Сдержал натиск. Девицы бросились к ним, запищали: «Успокойся! Да что он пристал к нам! Что это такое!»

В разгар суматохи заявился гость. Завсегдатай. Весьма корректный господин. Коммерсант с Севастопольского бульвара, человек с деликатными манерами. Он попятился, хотел было уйти. Им занялась Люлю.

Весь шум и