Пассажиры империала - Луи Арагон

— Какой такой король? Где он, твой король?

— Это тебя не касается. Маленьких нищих не касается, где бывает король.

— Ты нарочно так говоришь, а короля вовсе и нет…

— Нет, есть. Я его видела.

— А какой он?

— Всякий. Как ему захочется, такой и бывает. Носит голубую мантию и гамаши.

— Какие гамаши? Ты всё врёшь. Никакого короля нет и гамаш нет.

— А я тебе говорю — есть. Я видела короля.

— И разговаривала с ним?

— Да, он сам со мной заговорил.

— Что же он тебе сказал?

— Он мне сказал: «Здравствуйте, барышня. Как поживаете? Вы очень хорошенькая!»

— A-а! Попалась, вруша! Ты совсем даже не хорошенькая, и короля никакого нет.

— Как это я не хорошенькая? Нахал! Гадкий побирушка! По тебе попинетки ползают!

— А у него есть попинетки?

— У кого?

— У короля.

— У короля? Попинетки? Не смей дерзить! Король очень красивый, такой чистенький, и у него светлые усы.

— Терпеть не могу твоего короля. Он всё врёт…

— Ты меня раздражаешь… Ну, пускай, ну, есть у короля попинетки. Во-первых, у него есть всё, что он захочет. И вот ему захотелось, чтобы у него были попинетки…

— Вот так король! Ты хвастаешь, он с тобой не говорил!

— Слушай, Жанно. Раз я сказала, что король со мной говорил, значит говорил. Он покатал меня в своём автомобиле и угостил блинчиками.

— Блинчики с попинетками! Блинчики с попинетками!

— Жанно, что у тебя за манеры! Мне это не нравится… Надо быть вежливым со старшими… Сиди спокойно, а не то я ничего больше не буду тебе рассказывать. Королевские блинчики подают на золотых блюдах, и едят их на золотых тарелочках. Потом моют руки в красных мисочках и надевают кольца — на каждый палец: с белым камешком — на большой палец, с розовым — на указательный, с бриллиантом — на средний, с жемчугом — на безымянный, а на мизинец — деридеде.

— Это что такое?

— Не перебивай меня каждую минуту! Драгоценный камень деридеде, а у него форма диридиди.

— Ты зачем надо мной смеёшься, Софи?

— Я? И не думаю. Ей богу, честное слово, провалиться мне на этом месте. Драгоценный камень деридеде, а у него форма диридиди.

Слова её производят глубокое впечатление, — Жанно больше не смеет спорить. Но в кудрявой его голове зарождается некий замысел.

— …И король мне сказал, что он каждую субботу будет присылать за мной карету. Он говорит: «Это просто ужасно, что такая хорошенькая девочка играет с маленькими нищенками». Ну, что тебе надо? Не перебивай меня.

— Софи, подойди поближе, подойди!

— Зачем? Ты ещё напустишь на меня своих попинеток. Нет уж, спасибо. Ну и вот, значит, в субботу я поеду к королю. Я надену кружевное платье и пенсне…

— Пенсне?

— Ну да. Это очень красиво, в нынешнем году все знакомые королей носят пенсне, — это королевская мода. Я подъеду ко двору, вылезу из кареты, войду во дворец. Все будут на меня смотреть, и все будут говорить: «Кто это? Кто? Ах, какая прелестная девушка! Как ей к лицу пенсне…» А я будто ничего не замечаю, иду себе прямо к королю, хочу сделать ему реверанс. А он сходит с трона и говорит: «Нет, нет, не надо делать реверанса, вы же моя гостья, я вас пригласил, мы сейчас с вами будем есть блинчики».

— Опять блинчики?

— Молчи, дерзкий мальчишка. Разве ты когда-нибудь ел блинчики у короля? Ах, как грубы эти нищие!

— Софи! Ну, пожалуйста! Софи!..

— Ну, что ещё, малыш! Что тебе надо?

— Софи, я что-то хочу сказать тебе на ушко.

— На ушко? Зачем? Хочешь напустить на меня своих попинеток?

— Да нет же, Софи. Я не напущу на тебя попинеток. Ну подойди же, подойди…

— Не хочу. Говори громко.

— Нет, Софи. Мне будет стыдно.

— Стыдно? Что это значит?

— Ну, пожалуйста. Мне надо сказать тебе одно слово важное, важное.

— Не верю.

— Право же, Софи. Это секрет, большой секрет.

Софи чует, что Жанно замышляет какую-то проказу. И вместе с тем ей ужасно хочется узнать его секрет. Она наклоняется, жеманно разводя руками, словно принцесса, переходящая через грязную лужу, подставляет Жанно своё ухо, вся изогнувшись, чтобы на неё не наползли «попинетки».

— Поближе, Софи! Поближе!

И вдруг Софи заревела, завыла, завопила. Жанно укусил её за ухо, свирепо стиснув зубы. Ручьём полилась кровь.

На крик сбежались взрослые. Что случилось? Тётя Жанна и папа бросились к Софи.

— Ах, мерзкий мальчишка!

Жанно побили. Он этого словно и не почувствовал. Смеётся, дурачок!

— Будешь теперь знать, — сказал он. — Вот тебе за попинетки!

XXXI

— Лицо, о котором я говорю, имеет доступ в Елисейский дворец, а поскольку мы уже много лет ведём вместе дела, оно питает ко мне известное доверие.

В «свитском номере», который занимал барон фон Гетц в «Отеле Мерис», господин Вернер сидел в низком кресле, из которого выпирали его упитанные телеса. Он сидел, скрестив ноги, облачённые в жемчужно-серые брюки, и время от времени обдёргивал полы своего чёрного сюртука. Он говорил почтительным и вместе с тем уверенным тоном, что соответствовало и его профессиональным навыкам, и должному уважению к хозяину, над головой которого он видел за высокими окнами зелёные деревья Тюильри и красивую панораму Парижа. Барон фон Гетц внимательно слушал гостя. В шестьдесят с лишним лет он горбился немногим больше, чем в сорок пять, только седина густо посеребрила волосы, которые он по-прежнему стриг бобриком. Зато руки стали какие-то иссохшие, и он никак не мог к этому привыкнуть. Разговаривая или слушая других, он всё смотрел на свои руки и трогал их, — ведь это было осязаемое доказательство старости. Как всегда, если что-нибудь его интересовало, у него сжимались ноздри, кончик тонкого хрящеватого носа как будто опускался книзу, и углы губ кривила гримаса. Он сидел спиной к свету, и господин Вернер плохо видел его лицо. Что думал барон фон Гетц? Никогда нельзя было сказать с уверенностью, что его удалось убедить.

По правде говоря, барона раздражала нарочитая таинственность собеседника. «Лицо, имеющее доступ…» Зачем изъясняться таким образом, когда прекрасно известно, что речь идёт о Виснере, владельце крупного автомобильного завода. Фон Шен нисколько не скрывал этого от барона, когда попросил его переговорить с Вернером, так почему же этому субъекту понадобилось прибегать к загадкам? Но мелкая сошка любит такой стиль, — это придаёт ей важность, хотя бы в собственных глазах, — у неё создаётся впечатление, что она — хранительница государственных тайн. Надо сказать, что Вернер себя не помнил от счастья: подумайте, личная беседа с бароном фон Гетцем. Может быть, она окажет