Пассажиры империала - Луи Арагон

при чём, просто наниматели попались сквалыги, скупердяи, — всё равно сидит у тебя в голове мысль, что ты работал не так, как надо, лодырничал, мало поту с тебя сошло, мало тяжестей ты перетаскал… И хочется доказать самому себе, что ты нисколько не виноват, ты готов ещё и ещё работать, как лошадь, и чувствуешь, что тебе всё нипочём. Чёрт побери! Ведь ты молод, кровь у тебя горячая, на руках перекатываются такие здоровенные мускулы, что, того и гляди, рубаха треснет. Кулачищи во какие! Так бы и разбил кому-нибудь морду за подачку в три су. Да вот некому.

Глухой гнев поднимался в груди Эжена, как будто его пропадавшая без пользы, неизрасходованная сила превращалась в негодование. Он подумал о своём доме, о жене, о ребятишках. Что же он им принесёт? Восемнадцать су? Дольше уж не стоит топтаться у подъезда аукционного зала. В этот час клиентов больше не будет. Восемнадцать су! Экая обида! Даже по три су на душу не выйдет, считая и грудного малыша. И, представив себе малютку, Эжен тихонько засмеялся. Потом опять стал думать о деньгах и, стиснув полученные медяки в кулаке, чуть их не переломал. Потом сунул деньги в карман и почувствовал, как они при каждом его шаге ударяются о бедро. Ну и нищета! Средоточием горького чувства был образ Эмили. Всё вспоминалось, как Эмили соскочила сегодня утром с постели, ещё сонная, приглаживает волосы обнажёнными руками, сама в беленьком лифчике и чёрной нижней юбчонке. Эмили. Он её оставил утром в убогой лачуге с больным младенцем, который всё кричит из-за того что у него зуб прорезывается (может, и прорезался сейчас этот молочный зубок — уже третий у мошенника вылезает, не угодно ли!), а вся остальная мелюзга, устроив потасовку, барахталась на полу, — отец чуть было не наступил на них. Ребятишки! В отца вышли. Забияки!

Да уж нечего сказать, забияка! Несёт домой восемнадцать су. Есть чем гордиться! За такую цену не сторгуешься даже вон с той толстой шлюхой в сиреневом атласном платье, уже вышедшей на промысел. Вот тоже пошутил! Да если бы ему самому за это заплатили, он и то бы не согласился. Кроме как на военной службе, он никогда не изменял Эмили. Даже подумать об этой пакости противно. Да что он, в самом деле, спятил что ли? Нашёл время размышлять о таких делах! Весна, верно… Образ Эмили встал перед глазами ещё ярче, ещё светлее… Он очень любил Эмили, свою жену, свою подругу, мать своих детей… Он хорошо знал, что годы изменили её, в двадцать шесть лет она уже не та, какой была в восемнадцать, совсем не та: стала коренастей, немножко отяжелела, и чуть поблёкла, грудь опала, сошёл с лица свежий румянец, и уже его тронула усталость… Он знал всё это и как будто не знал. Он всё это видел и не верил этому, — Эмили оставалась для него всё той же, какой была, да ведь и он был прежним Эженом, только вот пополнел немного да стал раздражительнее. Эмили! Когда он думал о ней, что-то таяло в груди. А всё-таки он не спешил возвратиться домой. Ему вовсе не хотелось, как некоторым другим, зайти в кафе. Но он охотно бродил по улицам. Что-то отталкивало его от дома. Правда, несмотря на тесноту и на прочие условия, в которых не было ничего приятного, он всё же любил быть дома. Но именно быть. А не возвращаться. Любил, когда в постели рядом с ним Эмили; ребятишки уже спят крепким сном, а он и Эмили лежат бок о бок, тихонько разговаривают друг с другом, словами тёплыми и глупыми говорят всё, что в голову придёт, как во сне…

Но возвращаться домой!.. Узкая, грязная улица, и чёрный проход под воротами, и мерзкий двор, и привратница, которая всегда орёт, а из-за чего — и сама хорошенько не знает; когда же очутишься в комнате, надо жаться к сторонке, чтоб не мешать Эмили готовить еду, и ждать, ждать ночи, потому что вечером ничего, решительно ничего нельзя делать, — всё денег стоит… только и можно, что пойти ещё пошататься по бульварам или вдоль канала, посмотреть на людей, сидящих на террасах кафе, на яркие огни… Когда бывает ярмарка, — всё-таки поинтереснее живётся, не то, что в будни… Неохота возвращаться… Да ещё с восемнадцатью су в кармане.

Было ещё одно обстоятельство, о котором, однако, Эжен Мере со свирепым упорством не желал думать. Хотя это было самое худшее, — то, что и заставляло его бродить по улицам, отталкивало от дома. Стоило ему против воли подумать об этой мерзости, в нём поднималась такая ненависть, что он задыхался; ярость сдавливала горло, не давала дышать. И всё это связывалось с неким полукруглым широким окном, выходившим во двор, с большой его форточкой, с огнями, светившимися за его закоптелыми стёклами. Иногда доносилось вдруг пение, когда в доме отворяли заднюю дверь. Бордель. Соседство борделя. Первое время он, бывало, шутил, смеялся с Эмили над этим, а потом никак уж не мог полностью отделаться от чувства стыда. Подумать только: Эмили живёт тут, и дети тоже… Дети ещё малы, пока что можно терпеть. Но Эмили… Мысль, что Эмили… Он не мог даже понять до конца и выразить словами, почему его так возмущает, что рядом с нею живут в этой гнили потаскухи, потаскухи, которые вот чем зарабатывают себе на жизнь.

Он шёл по Большим бульварам. Спускался тихий вечер; на асфальте ещё виднелись слова, которыми нищий-глухонемой просил у прохожих милостыню, написав их мелом перед своим лоточком, где выставлены были открытки, украшенные головоломкой из вырезанных марок, или картинками: лодочки в море, Венеция, Маленький капрал 30.

XXIX

— Погодите, вот поймаю вас, так задам!

Ребятишки прыснули во все стороны, — а то и в самом деле поймает! Хоть бы скрутил старуху ревматизм? Думали, что лежит в постели, охает, а она, оказывается, на ногах. Во дворе всё оказалось ей не по вкусу, и она выходила из себя. Во-первых, мама опять развесила на верёвке сушить бельё, и людям приходится нырять под него, чтобы пройти, а кроме того, ребятишки назвали к себе приятелей из шестнадцатого дома и играли вместе, пользуясь отсутствием мамы; она понесла соседним жильцам починенное бельё, а её попросили подштопать на месте оконные занавески. Хоть один-то раз оказались сами себе хозяевами во дворе. Наделали из бумаги петушков… Вы знаете, как делают петушков? Обрезают листик так, чтоб получился