Пассажиры империала - Луи Арагон

крики перекрывал визгливый голос мадемуазель: «Я же вам говорю, что это мосье Мере!» Но противники, очистив себе место, схватились по-настоящему, и Жюль изо всей мочи стукнул Эжена по челюсти! Хлоп! Раздался такой звук, как будто шваркнули на стол сырой бифштекс. Дора испугалась за господина Пьера. Мере, чуть пошатнувшись, дал сдачи. И пошёл настоящий бокс; под ноги девицам покатился столик. Поднялся отчаянный визг; мадемуазель исчезла и через минуту вернулась, приведя с собой какую-то простоволосую, бедно одетую, смущённую женщину, которую странно было видеть в этом баре. В руке у неё ещё была иголка с ниткой. «Эмили!..» Лишь только Эжен увидел жену, весь его бешеный гнев, вся безумная ярость обратились на неё. «Ах, сволочь! Сволочь!»

Он совсем забыл о противнике, а тот сильным ударом в подбородок свалил его на пол вместе со стульями, упавшими на поверженного Эжена. Эмили в испуге бросилась к мужу. Едва успев подняться, он дал ей пощёчину. Вложил в удар всю силу, которую собрал для отпора мужчине, сбившему его с ног. Эмили молча заплакала, а на её глазах опять развернулся непонятный, безумный поединок… «Эжен!» Среди гула голосов, из которого вырывались порой ругательства, злобные возгласы и неистовые выкрики, он продолжал драться с содержателем «Ласточек». По лицу у него текла кровь. «Эжен!»

Гость, с которым заигрывала предприимчивая Люлю, всё-таки улизнул втихомолку. Но в дверь, оставшуюся открытой, вошёл Фредерик. И поединок кончился. Фредерик напал на Эжена сзади и, просунув руки ему под мышки, крепко держал бесноватого, а Жюль продолжал молотить кулаками! Бах! Бах! Бах! — по животу. Бах — по морде, бах — по морде… «Эжен!» — кричала Эмили. А он, попав в западню, прерывисто дыша, чтоб не стонать от боли, крикнул ей: «Шлюха! Шлюха!» Двое мужчин, колотивших Эжена головой о стенку, обхватили его, стиснули и, хотя он отбивался, подскакивал в их руках, они тянули его к выходу, подталкивали плечом, потому что он был на голову выше их. В кровь разбили ему нос, протащили через всю комнату к двери, которую распахнула Мадо, и выбросили на улицу. Эмили, примчавшаяся ему на помощь, тщетно вырывалась из рук Эрмины и Паулы, которые держали её, а потом, когда затворилась дверь, крикнула ещё раз «Эжен!» и рухнула на улице рядом со своим мужем.

— Ну вот! — воскликнула мадемуазель, бросив взгляд на плачевный беспорядок, на разбитые рюмки и стаканы и на Жюля с Фредериком, оправлявших свои костюмы. — Ну вот! Давай после этого людям работу. Видите, как они за добро благодарят!

Все говорили наперебой. Дора расспрашивала господина Пьера, не пострадал ли он. В ответ на это господин Пьер, не двигавшийся с места, невозмутимо заметил: «Весьма любопытная сцена, мадам Тавернье…» Тем временем Фредерик осведомлялся о причинах инцидента, а Жюль, потерявший запонку от воротничка, злился и громко кричал: «Кто это мне подсунул этого лодыря? При моём горячем характере я бы так его мог отделать!» А Люлю ворковала: «Вы видели, как Фредерик живо с ним расправился?» С улицы доносились крики буяна. «Когда же он кончит?» — сказал Жюль. «Для чего, спрашивается, существует полиция?» — заметил Фредерик.

На улице кричал Эжен. Весь подобравшись, словно приготовившись к прыжку, он изливал свою ненависть, свою беспредельную ненависть, которая была не только его личной ненавистью, но и ненавистью многих тысяч людей к этой невероятной, к этой гнусной лавочке, куда каждый день заявляются негодяи делать пакости, к этому заведению, где и пьют, и жрут, и забавляются музыкой, и тешат свою похоть…. Нет, это уж слишком! Ненависть его исходила из самого нутра, из уязвлённого сердца и из кровоточащих ссадин на лице… Несправедливость! Какая жестокая несправедливость!.. Нет работы, а эти сволочи… Но хуже этого — Эмили, Эмили! И вдруг он увидел её возле себя, смиренную, дрожащую, касавшуюся его ласковыми, материнскими прикосновениями. Он дал ей пощёчину: «Мерзавка! Мерзавка!» — и с ужасом оттолкнул руку жены… Кто знает, что делала эта рука.

На улице собиралась толпа. Из окон высовывались головы. Остановился носильщик с ручной тележкой. Шофёр такси давал неистовые гудки. Вокруг теснились дети. Родные дети Эжена тоже были тут и смотрели, широко раскрыв глаза. Эмили тихо сказала мужу: «Пойдём… ты меня дома побьёшь…» Дома? Смеяться окровавленным ртом было больно. Снова прихлынула ненависть к непотребному дому и, погрозя кулаком, Эжен закричал: «Спалить его! Погодите, я подожгу!» И это слышали соседний мясник, несколько остановившихся прохожих и тётушка Бюзлен, любопытства ради явившаяся поглядеть… На пороге заведения показался Жюль Тавернье и произнёс что-то угрожающее.

— Пойдём! — сказала Эмили. — Ты же видишь, дети тут…

Эжен вытер себе лицо, испачкав весь рукав кровью. До левой рассечённой брови было больно дотронуться. Он посмотрел на своих детей, стоявших в первом ряду зрителей. Дети думали, что отец их пьян.

Когда Жюль вернулся, бар в «Ласточках» являл собою весьма странную картину. Следы побоища ещё не были уничтожены, но Фредерик, в сопутствии восхищённой Люлю, уже потягивал у стойки вино, которое ему наливала Дора, чтоб он поскорее оправился от волнений, а все остальные, включая и господина Пьера, столпились посреди комнаты вокруг мадемуазель; с умильной улыбочкой на жёлтой физиономии, осыпанной пудрой, она, сморщив свой гадкий нос, смотрела на кричавшего благим матом младенца, которого держала на руках. Это был малютка Эмили Мере, оставленный матерью в швейцарской, то есть в «кабинете» помощницы госпожи Тавернье, где Эмили работала, когда мадемуазель прибежала сказать, что пришёл Эжен и ужасно скандалит…

— Какой малипусенький, какой холёсенький. Засмейся, деточка, засмейся, лапочка! Тю-тю-тю-тю!

До чего ж у них всех был идиотский вид: и у девиц, по привычке вихлявших задом, вихлявших грудью, выставлявших напоказ свои дешёвые красоты, и у старого господина в сюртуке, хихикавшего и сюсюкавшего вместе с ними: «Тю-тю-тю-тю!» Жюль пожал плечами:

— Ладно! А кто же им отнесёт ихнего крикуна?

Фредерик сообщил последние новости: Болгария напала на Сербию, опять на Балканах всё пошло вверх тормашками… Греки… Турки… «Да у них там всегда война, — сказала Люлю. — А я вот знала одного грека… Хочешь верь, хочешь нет, но с ним обязательно нужно было говорить про его маму… а иначе ни черта…»

XXX

— Опять в куклы играть? — сказала Софи. — Не понимаю, Жанно! Какой же ты после этого мужчина? Ах, какие я глупости говорю: конечно, ты не мужчина, а маленький мальчик. Мне даже просто неудобно водиться с таким малышом. Ах, замолчи. Вот когда тебе будет семь лет, тогда и говори. В семь лет дети умнеют. Я уже десятый день, как поумнела… Семь лет!..