Острые - Анна Павлова

невозможно. Гранкин засматривался на блестящие, креозотно-пахучие рельсы метро по дороге на работу и до следующего поезда не мог отогнать желание к ним приблизиться. Накрывал голову подушкой, пытаясь уснуть и не слышать собственных мыслей – монотонного «Застрелись. Застрелись. Застрелись».

Он перевернулся на другой бок. На спину. Сел. Встал. Открыл окно, впуская холодную влажность, запах жареной курицы, рокот машин и шум ругающихся у подъезда соседей. Постоял немного у окна, медленно дыша и пытаясь успокоить сердцебиение.

Подумал: странный эволюционный механизм. Животные же не убивают себя просто так. Гранкин в школе читал про муравьев, взрывающихся в драке, про пауков, которые позволяют собственным детям себя съесть, про морских гадов, забывающих питаться в заботах о потомстве. Есть еще какая-то улитка, которая сама ползет к хищнику, когда в ней селится паразит, – но это не то, это обычные и биологически разумные вещи. Другое дело – человек, который перестал жить, потому что расхотел. Естественный отбор уже даже не старается.

Смешно бы было – какой-нибудь слон решил, что недостаточно хорош. Родители его упрекали, что хобот некрасивый. Умер, потому что разучился радоваться. А слон, может, вообще не радуется ничему, он не дофаминовый наркоман. А живет. Не знает, что можно иначе, и как бы освобожден от выбора между жизнью и не-жизнью. Только люди до смертности дотумкали и считают теперь, будто самые умные.

Телефон зазвонил едко и в тишине особенно оглушительно. Медсестра.

– Герман Васильевич, тут Кудров… таблетки отказался пить.

Гранкин выдохнул:

– А чего отказался? Что говорит?

– Ничего не говорит. Сидит и плачет. Качается туда-сюда. Можете приехать?

В такси Гранкин, от усталости и злости плевавший уже на субординацию, написал:

«Кудров с ума сошел. Я сейчас приеду и назначу ему слабительное».

Сергей Викторович ответил через пару секунд:

«Не назначишь».

Был в сети, значит. Тоже не спал.

«Не назначу. А очень хочется».

Всю дорогу – не меньше часа даже по свободной ночной Москве – Гранкин пытался понять, чувствует ли что-нибудь. Когда он был мелким, такой же ночью они ехали с отцом к тете Наде, сбегая из скандала. Только в то время не нужны были никакие таксисты, Гранкина везде возил отцовский «рено». Мать тогда звонила родителям отца и ему на работу, убеждая, что он «трахает шлюх» и доказательства у нее есть. А в машине было тепло, воздух неподвижный, тихий Шевчук из радио. Переднее сиденье, на котором только с отцом можно сидеть. За лобовым – пустое шоссе, освещенное желтыми пятнами. Вспышки из окон – вжух, вжух, вжух, – и отцовский профиль ярко очерчивается по контуру раз в пару секунд.

Ритм замедлился и прекратился. Машина остановилась. На вопрос, зачем подбирать бомжа с дороги, отец ответил, что врачи иначе не поступают. Наверное, рисовался.

Мужик не просыпался. Был без сознания, тяжелый весом и запахом, и Гранкин помогал затащить его в салон скорее формально. Ехали крюком до больницы. Ехали с приоткрытыми окнами, и с улицы тревожно выло. Ехали бесконечное количество минут.

Тетя Надя позвонила, не удивилась ничуть, будто так и надо, будто так всегда происходит. В Гранкине осело холодное ощущение героического самопожертвования, а отец плечами пожал – человек же, и человеку плохо. Точно рисовался. Казалось тогда: какая должна быть хрупкая эмпатия, какая острая тоска за других, как должно болеть, чтобы ночами таскать алкоголиков по больницам?

Оказалось – ни черта нет. Не болит и не тянет, и дома бы остаться. И Кудров не вызывал никакого трагического надрыва, потому что он не уникальный, не первый и уж тем более не последний – он типичный. Структура бреда у него красивая, но не удивительная. И это выступление на новогоднем «голубом огоньке» – тоже вполне обычное, решается парой таблеток. И медсестра бы справилась, но везде поганая бюрократия, ничего без подписи лечащего врача не сделать.

Павел сидел в углу, обхватив колени и уткнувшись в них носом. Качаясь вперед-назад, он каждый раз ударялся спиной о стену и издавал писклявое подвывание, не столько вызванное болью, сколько обозначающее условную боль. Всхлипывал, хлюпал и бормотал.

Псиоператор звучал лязгающе и хрипло, призвуком цинкового ведра. Слова его то затихали в глубине уха, то резали с новой силой, и казалось, что кто-то балуется с крутилкой громкости.

– Это сис-те-ма тебя ВЫБРАЛА. ОНА РЕШИЛА, ЧТО ТЫ УМРЕШЬ. ТЫ помнишь в школе себя? Пом-нишь? Никто НЕ ОБЩАЛСЯ С ТОБОЙ. ДУМАЕШЬ ПОЧЕМУ? ДУМАЕШЬ, С ХОРОШИМИ людьми не хотят общаться? ТЫ САМ ви-но-ват. ТЫ САМ. ТЫ САМ. ТЫ САМ. Ты не был гуманистом. Ты никогда НЕ ДУМАЛ О ДРУГИХ. Ты помнишь, сколько раз у тебя просили СПИСАТЬ? Списать. Списать? ЧТО ТЫ ГОВОРИЛ? Что ты говорил? «РЕШАЙ СВОИМ УМОМ»? Или какую-то дру-гу-ю чушь, которой тебя родители научили? Соврали.

Шикнули помехи, будто кто-то неосторожно задел штекер провода, и зазвучали другие голоса – детские, мальчуковый от девчачьего не отличишь. Покричали в гомоне едва различимо, но отчетливо зло, и запели про «Паша получит парашу» в бодром единстве пионерского хора.

– Сам понял? – продолжал псиоператор с отчитывающей интонацией недостижимого авторитета, с которой только родители и учителя говорят с детьми. – Ты доказывал своим одноклассникам, ДЕТЯМ ДОКАЗЫВАЛ, что ни на кого нельзя положиться в беде? ЧТО НИКТО никогда не подаст руки? Хорошенькая школа!

– Школа, школа, школа, школа… – вторил Павел, задыхаясь и все сильнее ударяясь спиной о стену.

Разухабистый марш продолжался. Слова в нем рассыпались в нечленораздельную труху.

– ТЫ НЕ НУЖЕН НАМ. ТЫ ДОЛЖЕН БЫТЬ УСТРАНЕН. Тебя тут ЗАКРЫЛИ. И ты здесь ум-решь.

Мира не существовало – его выключили, как телевизор, и посреди экрана белел плюсик скомкавшейся картинки.

– Школа, школа, школа, школа…

– Я УСТАЛ играть с тобой в игры. Ты так старался добраться до правды – ПОЛУЧАЙ. Ты просто НЕ ЗАСЛУЖИВАЕШЬ жизни, потому что ни-ко-гда не жил.

– Школа, школа, школа, школа…

– И ты здесь СГНИЕШЬ. С таблетками или без. За тобой ВСЕГДА СМОТРЯТ. И решение УЖЕ ПРИНЯТО.

– Школа, школа, школа, школа…

– ТЫ УМРЕШЬ ЗДЕСЬ. ТЫ УМРЕШЬ ЗДЕСЬ. ТЫ УМРЕШЬ ЗДЕСЬ.

Павел действительно, всамделишно умирал. Чувствовал, как плоть с мокрым чавканьем отходит от костей, как кожа гниет и сворачивается в корки, как пересыхают сосуды, оставляя ветвистые рытвины в мясе. В детстве он мог не убрать чашку и спрятать, чтобы мама не заметила, а потом забыть – и через пару недель в чашке оказывались колдовские круги плесени. Он чувствовал, как сейчас такие же круги ползли по его локтям и суставам в пальцах, по носу и лбу. Пахло тошнотворно – цветущей водой, корешками, немытой морковью. Ему возвращалось все, каждый момент жизни, когда он выбирал лень, гордыню, жадность, похоть и остальные смертные грехи, которые не помнил наизусть.

– Здравствуйте, Павел.

Познаваемая вселенная расширилась до полоски света из двери. Рухнули барабаны, и хор закончил. Гранкин стоял на пороге – может, не телом, а плотным ощущением.

– Школа, школа, школа… – продолжал бормотать Павел, почти веря, что это странное заклинание могло уберечь от гниения, страха и смерти.

Гранкин подошел в несколько неторопливых шагов. Сел на корточки рядом так лихо и легко, как только гопота дворовая садилась, не отрывая пяток. Колени хрустнули.

– Ну, что такое? Что стряслось? – Он говорил заботливо до приторности, голосом, который обычно используют с потерявшимися детьми.

Павел не отвечал, продолжал бубнить еще быстрее:

– Школа-школа-школа-школа-школа…

Ему казалось, стоит на мгновение прервать монотонное шевеление губ, и снова что-то зашатается, сломается, разрушится, снова тело начнет тухнуть и спадать со скелета.

– Страшно, да? Ничего, это нормально, когда страшно. Я вот тоже школу с ужасом вспоминаю.

Павел схватил ладонь Гранкина, горячую и липкую. От пальцев коротко дыхнуло пепельницей.

– Не расскажете, что случилось? – спросил Гранкин, и Павел энергично, до боли в шее помотал головой. – Хорошо. Давайте я вам тогда что-нибудь расскажу, а потом вы? И будет у нас взаимная психотерапия.

Павел кивнул. Перед его лицом возник тонкий пластиковый стаканчик, изнутри светящийся прозрачной жидкостью.

– Попейте воды, легче станет. Не хотите? Боитесь? Давайте я сам при вас же из этого стакана попью, и вы поймете, что там просто вода, хорошо? – И Гранкин сделал глоток.

Павел следил за его шеей – кадык дрогнул, значит, и правда проглотил. И вода оказалась водой.

– Вот видите, все