Вы – несчастная любовь фюрера - Жан-Ноэль Оренго

в Англии? В Испании? Надо будет как следует надавить на них. Наши культовые сооружения в Берлине и Нюрнберге своими размерами превратят в посмешище их соборы. Когда простой крестьянин войдет в наш большой храм в Берлине, у него не просто перехватит дыхание. Человек в ту же секунду поймет, где его место».

29

«Вы окончательно сошли с ума…»

Слова отца, увидевшего проект нового Берлина, огорчают, но не злят архитектора. Он больше ничего не ощущает с тех пор, как, находясь рядом с вождем, воспринимает мир по-новому. Когда вождь говорит о мире, когда он тебя выбирает, когда он возвышает тебя и включает в свой круг, ты ощущаешь мир каждой своей клеткой. Кто тут устоит? До вождя он ничего по-настоящему не чувствовал, понимает архитектор. Только рядом с ним он реально что-то ощущает. Ни семья, ни друзья не одарили его таким сплавом захватывающих эмоций.

«Мой фюрер, позвольте представить вам моего отца, Альберта Фридриха Шпеера».

Это незапланированная встреча. Отец и сын пришли в театр, вождь тоже. Он замечает рядом со своим архитектором пожилого немца и спрашивает подчиненных, кто это – отец Шпеера? Подчиненные отвечают утвердительно, и он подзывает обоих.

Вождь не жалеет похвал сыну. Он пожимает отцу обе руки и не отпускает их, глядя на него в упор, пока превозносит сына. Отец дрожит. Сын не узнает его. Он побледнел, трясется и упорно молчит, пока не настает время прощаться. Отец больше никогда не встретится с вождем Германии, а сын в разговорах с отцом ни разу не упомянет эту встречу.

30

1938 год

Однажды вечером на приеме в мюнхенском Дворце искусств один немецкий драматург видит Гитлера и Шпеера в окружении вереницы важных особ. Драматурга зовут Гюнтер Вайзенборн. Он ведет двойную жизнь. В 1933 году его произведения были запрещены, и он бежал в Аргентину. Позже, когда появилась такая возможность, вернулся. Теперь он один из тех, кто остался в рейхе. Официально он мелкий чиновник в одном из департаментов Министерства образования и пропаганды. Тайно – член сети немецкого сопротивления, рискующий своей жизнью даже на светских приемах.

Он наблюдает за Шпеером и фюрером, он наблюдает за фюрером и его свитой, герингами, геббельсами и гауляйтерами X или Y. Он выделяет Шпеера из остальных, и в этом выборе нет ни намека на субъективность, причиной всему сами действующие лица. Стоит фюреру высказаться по поводу картины или скульптуры, как все заходятся в восторге, воздавая должное вкусу фюрера и восхваляя справедливость его суждения. Фюрер принимает знаки почитания геббельсов и герингов с фальшиво удивленным и простодушным видом, глядя увлажнившимися или лишенными выражения глазами.

Его поведение меняется, когда он оборачивается к молчаливому и безучастному Шпееру. Фюрер наклоняется к уху Шпеера, стоящего в подчеркнуто усталой и безразличной позе, и шепчет ему, возможно, нечто свирепое или радостное. В такие моменты его глаза яростно сверкают ожиданием и удовлетворением, Шпеер как будто отвечает ему с высоты своей стройной и усталой молодости, а фюрер подавляет смех. Драматург Гюнтер Вайзенборн отмечает: этот Шпеер выглядит объектом восхищения и любви и принимает поклонение фюрера как нечто вполне естественное.

Альберт Шпеер прочтет воспоминания Вайзенборна гораздо позже. В тюрьме Шпандау у него будет для этого достаточно времени. Он наткнется на этот фрагмент и будто посмотрит в зеркало, удивляясь тому, что его застали врасплох. Он будет защищаться. Вспомнит слова Хеттлаге о том, что он – несчастная любовь Гитлера.

Потом ему на помощь придет литература. Он воспользуется цитатой Оскара Уайльда: «Влиять на кого-либо – значит вселять в него чужую душу. Человек тогда перестает мыслить собственными мыслями и гореть своими собственными страстями. Его добродетели уже не принадлежат ему, даже его пороки – это пороки другого человека».

Это высказывание ободрит его: значит, он позаимствовал свои пороки у Гитлера. «Простите меня, Отец, ибо мои грехи – это грехи другого человека».

Сейчас легко смеяться над этим, но моральные страдания Шпеера вполне искренни, в них нет ничего притворного.

Он воспринимает себя романтиком, жертвой романтизма и особенно одного из его последних воплощений – декадентства конца ХIХ века, когда процветал интерес к оккультизму и одержимость. Он был одержим вождем и подписал с ним пакт, что сближает его с Фаустом и сбивает с толку, поскольку он – человек рациональный. И тут Уайльд дарит ему возможность выхода. Он вспоминает Дориана Грея, денди, сохраняющего красоту, несмотря на свои преступления. Но что произошло бы, если бы он, Шпеер, передал лицу свое моральное уродство? Смог бы он потом от него избавиться?

Великолепно! Еще одна впечатляющая сцена: он задает себе вопросы, затрагивая чувствительные струны любого, кто так или иначе любит литературу. Мы с ним в тюрьме, и нас увлекает за собой это нагромождение ссылок и самоидентификаций. Шпеер, несчастная любовь фюрера, – это Дориан Грей!

31

1938–1939

Вождь следует за своим молодым архитектором, а за ними идут Геббельс, Геринг, Гиммлер, Борман и другие высшие чины режима, образуя как бы свиту подружек невесты, несущих шлейф свадебного платья.

Вождь восхищен. Его новая канцелярия ослепляет изобилием мрамора и панорамами, доселе невиданными даже в Херренкимзее, одном из дворцов Людовика II Баварского, создатели которого претендовали на повторение Версаля. Здесь все всерьез, в отличие от Херренкимзее. Валькирия, словно одалиска, возлежит среди городского пейзажа Берлина. Здание вытянуто в длину, и требуется много времени, чтобы обойти его. Это строение промежуточное – между домами старой Германии, с которых по возможности стряхивают пыль, приделывая к фасадам свастику, и сооружениями новой Германии, которые должны быть возведены к 1950 году. На календаре 7 января 1939 года.

Годом раньше вождь передал заказ на строительство этой архитектурной валькирии своему молодому архитектору. Рейхсканцелярия нужна ему, чтобы принимать дипломатов. Он нуждается в новой резиденции, чтобы поражать иностранцев, приезжающих к нему на переговоры по вопросам границ. Архитектор сразу все понимает. Он знает, что возводит монументы не для маленькой страны, а для великого рейха. Архитектор не пацифист. Чем грандиознее будет рейх, тем больше величия достанется и на его долю. Однако выделенный срок очень мал. Уложиться в него невозможно в принципе. И вождю это известно. Как и архитектору. Но в памяти обоих всплывает приятное воспоминание. За многие годы они привыкли вдвоем напряженно вглядываться в чертежные доски и огромные макеты, и эпизоды прошлого смешиваются у них с настоящим. На этот раз они возвращаются мыслями к пари, заключенному вождем и Геббельсом