Адвент - Ксения Сергеевна Букша

его в густых зарослях крапивы, причём совался туда не сразу, что было довольно забавно; и даже пытался достать камень со дна пруда – впрочем, безуспешно. Минут семь в комнате слышался Стешин хохоток с повизгиванием, а Иван Саныч между тем прихлёбывал чай и не спеша докладывал эпидемическую обстановку в городе.

– Ходят три вируса, – говорил он. – Один так себе… другой ничего себе… а третий… ммм… третий – ужас!

Костя стоял у двери, стараясь поменьше глядеть на Ивана Саныча. При несомненном профессионализме тот его дико раздражал. Какой-то он был весь рыхленький, сам немного походил на грудного младенца, со своим «м-м», которое Иван Саныч употреблял для выражения самых разных чувств, от озабоченности до иронии. Кажется, Иван Саныч и сам чувствовал, что Косте он не нравится; допивши чай, он поднялся, попрощался со Стешей и через недолгое время уже был в прихожей.

Тут произошла обычная для консультаций Ивана Саныча история: Аня попыталась вручить ему денежку, а Иван Саныч рассмеялся, присовокупив к этому лёгкое квохтание и пыхтение, потому как в это время он не без труда надевал ботинки, нагнувшись к ним; после чего Аня всё же сделала ещё один приступ, который Иван Саныч отразил, подняв руки и брови повыше и отступив на шаг, а затем ретировался.

Костя пошёл в ванную, сел на край ванны и стал мыть руки под тёплой водой. Вот такие и должны быть люди, как Иван Саныч: с жопой, щеками и привычками, с профессией, увлечениями, идеалами. Всё у него как надо, всё на месте, и в то же время всё по-человечески несовершенно и поэтому человечно, мешковато, чуток нелепо. У него же, у Кости, никогда человеком быть не получалось, и к людям он относился, в общем, плохо. Ему всегда казалось, что люди не дадут ему существовать на планете, и когда в их квартире появлялся Иван Саныч, Костя чувствовал смутную угрозу своему виду. Может, это чувство и было бредовое, но Костя побаивался Ивана Саныча. (Тот же, в свою очередь, полагал, что Стешин папа просто считает себя намного выше него, потому что сам-то он толстоват, а этот вон какой красавчик, да ещё и учёный с мировым именем, где уж нам, конечно, куда уж мне; ну и ладно, и пускай, м-м, что уж там.)

– Можно я тут просочусь, – Аня приоткрыла дверь ванной.

Костя вздрогнул и выключил кран.

– Долго я тут сижу?

– Полчасика, – Аня затворила за собой дверь, обняла Костю.

Ей очень хотелось спрашивать, как он, что с ним; но Аня знала, что Костя никогда ничего на такие вопросы не отвечает. Он не может сказать даже «м-м», как Иван Саныч; чувства Кости всецело размещены в поле абстракции, проецируясь на реальность скудно и неохотно. Какие могут быть слова для того, что испытывает человек во всякий час? Эти слова будут казаться тошнотворно неточными. Аня и Костя просто сидели рядом. В ванной было темно.

Потом Аня поехала поработать в библиотеку, а Костя со Стешей остались дома. Температура подползала к тридцати девяти. Костя позвонил Ане, достал с полки липкий розовый жаропонижающий сиропчик и набрал две трети шприца.

– А кто плачет или шалит, – рассказывала Стеша, – тому воспитательница говорит: «Твоя мама там сейчас идёт и плачет, что ты так себя ведёшь». Хотя это же неправда. Ну не может быть, что если кто-то шалит, то его мама плачет. Откуда она знает? И вообще она не будет плакать, даже если узнает.

– Да, что-то воспитательницы тут не додумали, – согласился Костя.

Они лежали рядом под одним одеялом: Стеша – горяченькая, с блестящими глазками, прерывисто дыша, а Костя – холодный, как мраморная статуя.

– Они не додумали, – согласилась Стеша с подкатывающим к горлу негодованием.

Температура оживляла её, развязывала язык, как Косте – вино. Когда Костя ходил на дегустации, домой он возвращался, дерзко пересекая дороги на красный свет, а более ничем от себя трезвого не отличался. Так и Стеша: лежала, придерживая пальчиками обеих рук одеяло рядом со своим ртом, смотрела блестящими глазами в потолок и с негодованием делилась теми переживаниями, которые обычно держала в себе.

– Я почти никогда не шалю, – пролепетала Стеша, – а когда Ясик шалит, его в угол ставят… Вот мне так хочется Ясика укусить!

– Почему? – хмыкнул Костя. – Он сладкий?

– Потому что он говорит: «Ты меня будишь, Стеша, ты меня будишь!» А я ничего его не бужу, я сама сплю в тихий час и никогда не шалю, – Стешин ротик покривился, – вот когда, вот когда я в садик приду, я в следующий раз его укушу.

– Кусаться не надо, – не одобрил Костя. – Это негигиенично. Ну вот, что за сырость мы развели? – Костя пощупал Стешин лоб. Из её глаз выкатились две слезинки – Стеша переживала происходящее в садике. – Ну чего ты ревёшь? – Костя привстал над Стешей. Она лежала, как крупная живая кукла, и всхлипывала. Две тонкие ключицы быстро вздымались и опускались. Тут надо было бы проявить нежность, как мама, но этого Костя не умел. Слёзы Стеши вызывали у него лёгкую внутреннюю смуту.

– Я боюсь в садик ходить, – плакала Стеша, – потому что я боюсь, что воспитатели увидят, что я кушала. И что у меня в животике. И будут знать, что я кушала. А я не хочу!.. Ы-ы-ы!.. – Стеша разревелась уже не на шутку.

Костя растерялся. Стеша плакала редко, и утешать он совсем не умел.

– Хочешь водички? – предложил он.

– Я хочу сока!.. – выла Стеша.

– Сока нет, – развёл руками Костя. – А сладкий чай? Прохладный. Хочешь?

– Хочу-у-у!

Костя поставил чайник.

– Ну, теперь осталось только немножко подождать, – сказал он, снова укладываясь рядом со Стешей. – Ты кофточку надень в садик, тогда они не увидят, что в животе.

– Какую? – жадно спросила Стеша. – Через какую они не увидят?

Костя поднапряг память. Стешиных кофточек он не помнил. Одна всё же представилась поярче.

– А такая, с паровозиками. Где солнце ещё, и карманы как рукавички.

– Ы-ы-ыыы!.. – зарыдала Стеша. – Эту кофточку мы Сонечке уже давно отдали!.. Эта кофточка двухлетняя!..

Костя вконец растерялся.

– А чайник, – он снова выпутался из-под одеял. – Чайник сейчас закипит, и будет чай. Ты погоди, сейчас заварю!

Сумерки сгущались. Чай остывал. Часы тикали.

– Папа, а почему ты мне сказки никогда не рассказываешь? – сказала Стеша пересохшим языком. – Мама мне часто придумывает сказки.

– Я не умею, –