Беглец пересекает свой след - Аксель Сандемусе

Кинокартина всегда заканчивалась крупным планом с изображением мальчика, держащегося за бока и корчащегося от смеха.

Но потом я сидел со склоненной головой, не смея поднять глаза, пока это продолжалось. И я боялся, что что кто-то может увидеть меня, когда я так сижу. Поэтому я часто закрывал глаза, лишь изредка поглядывая на него чтобы посмотреть, там ли он еще.

Мальчик на экране и мальчик в зале: это был ребенок Янте лицом к лицу со своей собственными страданиями.

Жажда власти расходуется на того, кто умеет смеяться. Смех доказывает, что он более чем адекватен, что у него есть резерв. Всякий раз, когда Агнес или я забывались и смеялись, Петрус сводил брови и мрачно хмурился. Это было просто ужасно, насколько непочтительными становятся дети в наши дни! Олин вскидывала голову, поджимала губы, отказывалась отвечать, когда мать или отец обращались к ней и вся краснела…

НЕЙТРАЛИТЕТ

Я был болен несколько дней. Олин была такой же капризной, как обычно; ее кислый взгляд избегал моей постели. Какие у нее были холодные глаза! Но она заставила себя сказать, что сочувствует тому, что я заболел, и больше не тратила на нас свое драгоценное время. «Что ей было делать в кругу, центром которого она не являлась?»

И вдруг я понял, что у меня в руках оружие. Когда мир становился слишком серым для меня, я просто притворялся больный. Агнес тоже стала деликатной. Айнер держался дольше всех, хотя он был старше. Но в конце концов даже он попробовал провести день в постели и сам убедился, как это великолепно.

Айнер всегда был так добр ко мне, когда я болел. Когда позволяло время года, он выходил на улицу и крал для меня яблоко. Я прятал его под одеялом, чтобы съесть, когда мамы не было в комнате. Айнер был хорошим братом; он радостно лгал, когда я был под подозрением. Однажды мама поймала меня, когда все мои карманы были набиты яблоками. «Откуда они у тебя?» — спросила она. Я тут же начал плакать. Но тут появился Айнер, с первого взгляда понял ситуацию и сказал: «Я видел, как он взял их у Петера Ольсена». Мама, немного смутившись, спросила меня, что я кричу, если это так. «О…» — блестяще ответил Айнер, — «Эспен всегда хочет все оставить себе. Он так боится, что ему придется делиться тем, что у него есть, с кем-то еще!»

Он прекрасно справился с этой задачей, хотя в то время ему было всего десять или одиннадцать лет. Но бесполезно было пытаться оказать ответную услугу. Старшие дети отказывались со мной возиться. «Уходи прочь! Без тебя!» В любом случае, Айнер был ближе всего к моему возрасту. Петрус мог бы просто сказать: «Эспен украл яблоки».

Нас с Агнесс отталкивали от кормушки, как пару лишних молодых свиней. Когда Петрус и Олин были в доме, нас выгоняли из-за стола и заставляли есть на кухне. Если мы осмеливались даже прошептать протест — «Здесь достаточно места!» — Олин тут же пронзала нас одним из своих злобных взглядов, и с этим мы исчезали.

Я знаю, что заставило стариков отдать свой скипетр власти, хотя сами они никогда не осознавали, что делают это. Просто они не хотели «ввязываться в это», а это то же самое, что оказывать поддержку сильнейшему. Они хотели оставаться нейтральными, действительно веря, что такое состояние существует. Они не знали о последствиях нейтралитета. Они стремились к внутреннему миру и предавали слабых Молоху. Они хотели внутреннего мира, но за этим скрывали тот факт, что на самом деле они боялись Олин, боялись так же, как и мы сами, а в рядах боящихся тщетно искать солидарности.

МОГУЩЕСТВЕННЫЙ ЯНТЕ

После того, как я сам стал отцом, я старался не вовлекать своих детей в мою трагедию Янте-террора. Не разобравшись полностью в том, чем на самом деле структурно является Янте, я навсегда затаил мрачный ужас перед возможностью, позволить им там вырасти. И не только это. Они не должны были вырасти ни в одном месте, им не должны были позволить пустить корни. Мы непрерывно переезжали с места на место, переселяясь восемнадцать раз за восемь лет. Меня всегда подталкивало одно желание: Двигаться дальше, путешествовать, эмигрировать, изучать новый язык! Нельзя допустить, чтобы мои дети узнали Янте. Но Янте был повсюду; он вырисовывался в канадской прерии, он простирался через Соединенные Штаты, он расцветал в Йевнакере, как он расцветал в Ютландии. Невозможно было надеяться спастись от него бегством. Прошли годы, прежде чем я понял эту истину.

Нет, это не было случайным настроением, легкомысленно промелькнувшим в моих мыслях; это было со мной — страх, бегство. Но, видимо, я всегда был слаб в рассуждениях, нерешителен, и часто я рассуждал о следующем в свете эксперимента: В чем бы выражалась разница между моими детьми и мной, если бы их окружение никогда не оставалось в какой-либо степени постоянным? Я «переезжал» даже под одной и той же крышей! — меняя внутреннюю обстановку каждую неделю, не позволяя ничему оставаться на определенном месте. В доме моего детства в Янте за все сорок лет ни один предмет мебели или картина не были сдвинуты со своего привычного места. В глазах своих детей я старался предстать с умом, изменчивым, как апрельское небо, менял формы выражения, отказывался когда-либо позволить себе выкристаллизоваться в определенную картину перед ними. Мои дети ни в коем случае не должны были расти в Янте — в том злом присутствии, которое, как темное облако, заполнило все мое небо.

Да, в то время я был слаб рассудком, мой страх перед Янте был окрашен совсем другой формой страха: моим старым иллюзорным страхом разоблачения того, что привело меня к катастрофе в Мизери-Харбор.

До тех пор, пока человек является лишь одиночкой, партией с одним членом, он более беспомощен, чем когда в его руках находятся другие судьбы. В последнем случае он оказывается на заднем плане, видит себя более отчетливо.

НОЖ, КОТОРЫЙ ОНИ МНЕ ДАЛИ

Давление сверху было потрясающим; они были такими многочисленными и большими. Но, по крайней мере, в прошлом ситуация никогда не была такой экстремальной, как после появления в семье Олин, когда нас стали терпеть меньше, чем когда-либо. Агнес, Айнер и я были недостаточно хорошо одеты, чтобы понравиться ей. В страхе мама прятала