Беглец пересекает свой след - Аксель Сандемусе

нас от посторонних глаз. Странно ли, что мы прониклись отвращением к Петрусу, который стоял рядом с Олин с такими же угрюмыми глазами, как у нее самой? Но именно она заставляла его мучить стариков постоянными напоминаниями об их бедности — до тех пор, пока они были живы.

Психолог взял на себя труд зоолога, и сегодня они едины. Это как фрагмент религии: два и все же одно, и один отомстил за другого. Человек должен был думать, следить за тем, что он делает. Этому я научился. Но не должен ли я, таким образом, целовать руки тем, кто побил меня камнями? Нет, потому что они поступили со мной так не для того, чтобы укрепить мой характер, и теперь, когда я смотрю на школьную фотографию своего класса, я делаю это в духе богослужения: Я вглядываюсь в лица всех тех, кто оказался на обочине, и думаю, что так не должно быть на земле! Я сам встал на ноги только потому, что упал дальше всех. Я упал так далеко, что память стала более могучим оружием, чем забывчивость, и, отправившись в прошлое, чтобы посмотреть, что же это было на самом деле, я в конце концов обнаружил, что стою с окровавленным ножом в руке перед Законом Янте. Смех раздался из этого старого нетленного свода законов, и голос воскликнул: «Эй там, Эспен! Может, что я что-то знаю о тебе?»

Нет, у меня нет благодарности. Мое намерение совсем иное. Часто, когда я сидел здесь и рассказывал вам об этом, отвратительное чувство охватывало меня вместе с голосом, который бормотал: «Эспен Арнакке, теперь ты поднял черный флаг!» Это голос совести, которую они когда-то прикрепили ко мне дома, в Янте, отрывок из Талмуда, в котором изложены все те вещи, о которых человеку запрещено упоминать. Мы настаиваем, что честность — лучшая политика, но когда один из наших беглых рабов выходит и рассказывает о том, что именно сделало его рабом, мы бросаем ему в лицо Закон Янте и кричим на него с креста. Никто не желает слышать правду; есть только желание вернуть человека на крест.

Психология — это оружие раба. В руках других это всего лишь скромный жест дряхлости. В моих — оно острое, ибо я отточил его на бедре брата.

ОН РАНО УЗНАЛ ЗАКОН ЯНТЕ

Вы скажете, что не понимаете, как я мог отвернуться от зоологии, поскольку это была моя неоспоримая радость, и тем более, что никто не высказал прямого возражения. Нет, и я тоже вряд ли когда-нибудь приду к пониманию этого. Вы не из Янте. Но я все же рассказал вам все это в надежде, что в конце концов вы достигнете хотя бы частичного понимания. И многое другое последует позже при других обстоятельствах. Моя неуверенность, как вы, конечно, понимаете, была как у выпоротой собаки. Да, и сейчас вы услышите о небольшом опыте, который прекрасно иллюстрирует как само бессилие, так и все то, что осознавал раб в муках своего бессилия.

Мне было одиннадцать или двенадцать лет, когда Петрус Арнакке стал мелким управляющим общественных работ. Это была всего лишь незначительная должность, но в том маленьком городке, где многие выбивались в люди и где каждый из них завидовал всем остальным в их подлых триумфах, было много зависти. Когда умер фонарщик, Янте в первую очередь стал думать о том, кому достанется эта должность, а конкурентная зависть выражалась во всеобщем скрежете зубов.

Петрусу нечем было похвастаться, но он занял эту должность как раз в подходящий момент, поскольку Янте находился в разгаре периода активности, непосредственно предшествовавшего войне, что также, в свою очередь, подняло Петруса на ступеньку выше. Но вначале никто даже не подозревал об этих возможностях. Это была легкая работа, желанная только ради нее самой. За оперативную работу отвечали два человека: Петрус и инженер-наладчик.

Однажды мне дали послание, которое я должен был передать Петрусу. Я искал его, но нигде не мог найти. Я должен был спросить у инженера, где он. Но в в этот самый момент меня охватил страх. Что я должен был сказать?

Инженер, похоже, был не прочь поверить, что его самого можно было бы назначить начальником не хуже, чем Петруса. Но он им не стал, ему присвоили звание помощника. Петрус упрекал его в этом. Ирония ситуации заключалась в том, что их презрительное отношение друг к другу распространялось на их семьи. Поэтому, при моем приближении инженер сжал челюсти в выражении жесткого презрения… Как же я должен сформулировать свой вопрос?

Испуганный маленький человек стоит перед испуганным большим человеком. Я чувствую, что он такой же маленький, как и я. Но я не знаю этого и не горжусь этим; это только заставляет меня еще больше бояться.

Если я спрошу, не знает ли он, где Петрус, он посмотрит на меня с презрением и спросит, кто такой Петрус. Возможно, Петрус узнает о том, как я спрашивал о нем. Тогда он рассердится, что я назвал его по христианскому имени, а не по фамилии. А что скажет Олин?

Если я спрошу инженера, где мой брат, его глаза скажут мне, что я, наверное, считаю себя кем-то, только потому, что у меня есть такой брат. Он скажет, что не знает какие люди являются моими братьями. Конечно, он не знает меня. А если об этом узнают Петрус и Олин, то они тоже подумают, что я возомнил себя кем-то, и что я хожу туда-сюда и говорю каждому встречному, что Петрус — мой брат, а это, думает Петрус, нечто такое, о чем лучше не знать.

Попросить начальника? Инженер порежет меня взглядом, расскажет, какие мы самодовольные. «Я не знаю, где ваш брат!» — скажет он.

Спросить просто управляющего Арнакке? Нет, это будет хуже.

Просто спросить Арнакке?

Я больше не смел ждать со своим вопросом. Крошечный и кроткий, я подошел к мужчине и спросил, где Арнакке — нет, естественно, я не спросил именно такими словами, о боже, нет! Это было бы оскорблением — я спросил, не мог ли он недавно видеть Арнакке.

Он оглядел меня с ног до головы, произнес отрывистый ответ и и повернулся на пятках. Нет, не видел.

Я заранее знал, каким будет его ответ. Но, по крайней мере, мне не нужно было говорить отцу, что я никого не спрашивал о Петрусе. С болью в сердце, но с огромным облегчением я покинул это место.

Следующий