Фантом Я - Ольга Устинова

Я наблюдаю его растерянный вид. Он безусловно тает. Но не желает расставаться с агрессией, боясь потерять контроль надо мной и привычность наших настороженных друг к другу отношений. Перемена его озадачивает. На всякий случай он соблюдает дистанцию. Ему трудно приспособиться к сосуществованию с моим вечным «я люблю тебя, сынок».

Огрызнувшись беззлобно, а то и вовсе промолчав, он запирается в своей комнате, которая всегда его ждет, хоть мы больше не живем вместе, и включает свой хард-рок heavy metal на полную мощность.

Но я упрям. Интуиция мне подсказывает, что ласка — мой единственный шанс. И я твержу свое «люблю тебя» при каждом случае.

Потому что однажды его броню пробило. Еще в те дни, когда он у меня жил.

Было так.

Поздно вечером он отправился в молодежный клуб, где обычно предъявлял подделанный с моей помощью документ о возрасте.

Как обычно я не спал, дожидаясь его возвращения. Двенадцать. Час. Два. Четыре. В пять — стук в дверь. Я открываю.

С двух сторон от моего сыночка, поддерживая его под белы рученьки, девчушки в мотоциклетных куртках, за тремя слоями косметики, в юбчонках, чуть ли не открывающих вид на трусики.

Они вежливо извиняются и с ходу направляются в его комнату, где мое дитя валится на кровать, бормоча напоследок: «Люблю тебя, папа».

Его бодигардеры объясняют мне виновато, что в клубе они следят друг за другом и пропасть в беде не дадут. И что «ваш сын всю дорогу твердил — я люблю своего отца. Я его люблю».

Я не знал смеяться мне или плакать. Но утром выяснилось, что дитя ничего не помнит. И смотрит на меня хмуро и угрюмо, как будто ничего не произошло. Значит, игра продолжается.

И я смирился. По крайней мере после той ночи мне стало легче. Мое «я люблю тебя» запало в него и в момент отключки включало в нем механизм ответной любви, так глубоко им скрываемой.

Глубоко внутрь себя я загнал ощущение вины. Я закрывал глаза на алкоголь и травку, употребляемые моим сыном, потому что покупался на излучаемые им ласку и нежность ко мне под их воздействием. Я знал, что мне их не одолеть.

Я знал, что существует два разных человека: один — мой сын под допом (милейшее существо), и второй — мой угрюмый волчонок, болезненно восстанавливающийся после допа. И не дай мне Бог попасть ему под руку.

Я даже и не пытался прочесть ему мораль. Это был бы выстрел в себя самого. Тяжелого калибра артиллерия, отброшенная им в негодовании рикошетом на мое уничтожение. Я решил молчать, надеясь, что с возрастом его врожденное благоразумие и практицизм возьмут верх. Я всегда ждал его как угодно поздно, и как бы ни было ему плохо от перебора, он всегда приползал домой, как на светильник в ночи. Черпая последние силы из того тайного резервуара любви и веры, которые я в нем создал и поддерживал все бурные годы нашего совместного житья-бытья.

Вообще-то мне надоело фиксировать стоны души на бумаге, черпая вдохновение из страданий, самим же мною порожденных. Ибо сдается мне, что можно жить от момента к моменту и не терзаясь. Но ко мне такой выбор жизни не прививается. Мои стенания мне родней и ближе тихой радости существования. Радость не питает меня вдохновением. Мы с нею не на «ты». Она быстро ускользает. И я — в родном болоте. Она — предательница. Она мне не верна. Я жду ее, но она уходит как пар от воды. Мне ее не удержать. И я машу рукой ей вслед, без претензий. Коль я такой, то что же делать. Мне бы не испортить радость другому. Я думаю, за это мой сын меня и не взлюбил. Я невольно сделал из него себе подобие, но он, к счастью для него, восстал и внутренне меня отверг. И я — один на один с тем, что я есть. Себе я верен. Я и не делаю больше попыток измениться. Так только, разобрался в себе худо-бедно, не без помощи тех, кому досадил, и — ладно. Даже легче стало.

Моя страсть к сочинительству и живописи отобрала у меня сына. Пока он был маленьким и я был ему нужен, я жил во власти и занятости своими идеями. Я не принадлежал ему. Я был занят мольбертом и рассказами.

Теперь, когда я понял, что одной только живописью и картинами жить не могу, он уже ушел от меня в свой мир, и дверь за собой запер, мне там не было места. Там есть на меня одна большая обида. Она выражает себя раздражением на меня, из-за чего я тихонько плачу по углам. Я остался один наедине со своим компьютером и мольбертом, больше не заполняющими мою жизнь целиком. Есть не занятое пространство. Пустота, которая меня мучает. Чем занять ее? Во что уйти от одиночества?

Скука. Не заполненная ничем тоскливая скука. Больная пустота внутри. Жалость к себе. Самооправдание. Мои рукописи и картины вдоль стен смотрят на меня сочувственно. Они не принесли мне удовлетворения. Мне не работается. Мне хандрится. Страдается. Плачется. Сынок засадил в меня пару негативных зарядов. Я ранен. Ничто не может мне помочь. Не завести ли мне кошку? Все-таки не один.

Жить не хочется. Умереть страшно. Что если я попаду Там в какое-нибудь адское болотце, где кричат от тоски и беспомощности? В наказание за мое пренебрежительное отношение к жизни. Или в какой-нибудь счетно-бухгалтерский адо-центр, где мне быстренько накалькулируют сколько раз я проклинал и отрекался жить. И приговорят меня вечно выть волком, или навсегда скулить битым щенком. Или десять раз повеситься, задыхаясь и конвульсируя в петле.

Что-нибудь придумают, выдадут по рецепту для депрессивных. Клин клином, так сказать.

Эдгар Толле сказал: «Я не говорю вам: будьте счастливы, наслаждайтесь. Я говорю вам: Примите».

Я принимаю. Только тем и занимаюсь. Приятие до бесконечности.

Чертик, который во мне, устроился и подзуживает против всего человечества, предпочитает мои негативные эмоции позитивным. И потому я всегда down, и мысли мои работают против кого-то, сегодняшнего обидчика, против которого я веду в данный момент внутреннюю борьбу. Я мечу в него мыслями-зарядами, а чертик мой их поглощает и рад радешенек — поглаживает сытое брюшко.

Я же остаюсь обессиленным и несчастным, совершенно одиноким, жаждущим конца мучений, ненавидящим тщету жизни. Мечтающим о чуде перевоплощения в счастливую личность. Но счастливые энергии мне непривычны, а чертик их и вовсе не переваривает, и