Необитаемая - Татьяна Млынчик

не остановились. Третья попытка выпадала на новую поездку, в Испанию: я отправилась болеть за подругу, которая впервые бежала марафон. У меня тоже был на него слот, но я не стала готовиться: о каких тренировках и подготовке идет речь, если мне надо беречь себя и ждать прикрепления эмбриона, который должен был вот-вот синтезироваться внутри меня? Несмотря на мысли о беременеющих спортсменках, я чувствовала, что это сложно совместить. Вдобавок – роман. Моя жизнь стала слишком густой, я не могла позволить себе уплотнить ее еще и новой порцией бега на длинные дистанции.

Кроме того, я поняла, что уже испытала всё самое интересное. Что нового я отыщу в тридцатикилометровой дистанции, если я ее уже пробегала? Вряд ли забуду, как сделала это впервые: выбежала из дома морозным утром, побежала по Фонтанке, Пряжке, Неве, Ваське, Петроградке, до Крестовского, потом через Яхтенный мост, почти до самой башни Газпрома. Заключительная десятка – в Парке трехсотлетия, около которого меня в машине ждал Костя с «Колой» и бананами. Это было умопомрачительно. Я не подозревала, что мое тело на такое способно. Когда я перешла на шаг, мои ноги пульсировали, а в голове, как канарейка в клетке, металась мысль: неужели я и так могу? Той осенью я поняла, что в повторе уже не будет эмоций подобного калибра. Поэтому поехала в Валенсию в качестве болельщицы.

Там снова было вино и ранние перелеты, но был и теплый испанский климат, мандарины, радость от наблюдения за близким человеком, который покоряет новую для себя высоту. Я сидела в садике дома, который мы сняли, потягивала вино и смотрела на оранжево-розовое небо. Я верила, что на этот раз у нас с Костей всё получится.

Подруге и ее мужу я ничего не говорила. Сказала – только на обратном пути, когда в туалете московского аэропорта на пересадке обнаружила, что у меня начались месячные. Что их вызвало? Алкоголь? Самолеты? Смена климата? Я была зла, как сатана. С обескураживающей яростной откровенностью рассказала всё подруге и ее мужу, который прятал глаза в чашке кофе. Написала Косте: проклятые месячные опять тут как тут. Они еще и оказались обильными и болезненными, словно кто-то издевался надо мной: на́ тебе крови, да побольше, да погуще, утопи в ней свои смешные чаяния; о чем ты думала, когда хлестала испанское винище?

«Месячные начались. Мы опять в пролете».

«Ничего страшного!»

«Да блин, сколько денег мы на это потратили? Уколы эти. Я на узи восемь раз была. Что еще мы сделать-то должны?»

«Стараться лучше».

«Мы уже два года стараемся. Можно, конечно, попробовать еще новую тему, которую врачиха предложила, но я бы сделала какой-то перерыв».

«Давай перерыв. Нам хорошо и вдвоем!»

Зимой я углубилась в свой роман. Днем, с утра и до шести-семи вечера я работала, после шла за кофе в соседнюю кофейню, возвращалась в офис и сидела над текстом, пока не начинали слипаться глаза. Писала – и затем редактировала главы раз за разом, иногда выходя из кабинета уже за полночь. К концу января у меня был почти готов черновик.

Я писала, не помня себя, но радость от процесса не могла заглушить мысли о том, что писательский образ жизни вгоняет организм в очередной стресс.

Я расхлябанно питалась и вдобавок снова начала курить. Это произошло еще летом, после гор. На первую сигарету я сорвалась на дне рождения. Решила, что вечеринка на Заливе стоит того. Я с удовольствием хлебала игристое и пускала дым. Костя поглядывал на меня и разочарованно качал головой. Меня же словно выпустили из клетки. Сколько можно себя мучить?

Осенью вернулась к табаку окончательно. Для меня знаком того, что я не просто сорвалась, а вновь в игре, стала покупка пачки своих любимых сигарет. Они сопровождали меня чуть ли не со школьных времен.

То, что я снова закурила, заставляло меня думать, что я сама же отменяю все приложенные усилия. Одновременно двигаюсь вперед и вспять, набираю слово «ребенок», а потом жму на «delete». Но заставить себя бросить только ради будущего потомства означало признать свою бесплодность, болезненность, уязвимость. А разве я уязвима? Это был год, когда я пробежала марафон, взошла на Эльбрус и почти целиком написала роман. Год, который показал, что я способна на что-то такое, что недоступно другим. Это я-то больна? Как среди всех этих усилий я брошу курить, если отдых за сигареткой в перерыве от рукописи помогает мне сосредоточиться и придумать, что писать дальше? Это было невозможно.

Как и зачать. Ворочаясь в кровати перед сном, я думала о своем романе и своем неполучающемся ребенке. Отказаться от романа я не могла. Не довести работу до конца из-за отмазок о необходимом покое… Брехня всё это, наши бабушки рожали наших мам в голодные послевоенные годы, их самих рожали вообще в тридцатые, а вокруг меня все беременели словно по щелчку пальцев.

На дне рождения, где я сорвалась на сигареты, заметила, что моя всегдашняя главная собутыльница, подруга, которая любила покуролесить и обычно дымила, как паровоз, не курит. Скоро она отозвала меня на разговор и сообщила, что беременна. Уже целых три месяца. Они поженились всего-то год назад, и она не любила детей. Они ее раздражали. Теперь она сидела на деревянной барной стойке, прикрыв живот просторным свитером, и смущенно улыбалась. Я поздравила ее, притворно умилилась. Не хотелось признаваться себе в том, что я завидую: ведь нельзя испытывать по отношению к беременным, да еще и к подругам, подобные чувства. Сделала вид, в том числе перед самой собой, что рада, что расцениваю это как замечательное событие. На самом же деле эта новость меня ранила, и особенно злила дурацкая церемонность, которую соблюдают беременные, – скрывают первые три месяца, а потом блаженно открывают перед всеми завесу этой милой тайны. Мне самой под фотками с не очень удачным ракурсом пару раз писали: мол, ждешь? Я отвечала резко: не только нет, но нет и в планах. Хотелось показать всем, что планы у меня – другие. Чтобы никто не касался своими липкими пальцами этого вопроса.

«Почему у вас до сих пор нет детей?»

Для самоуспокоения я собирала истории знакомых о том, какая жесть начинает твориться в жизни людей, когда у них рождаются дети. Ребенок отнимает у тебя сон, время, нервы и здоровье. Хотелось ли мне на самом деле добровольно отправляться на эту плаху? Кто это вдруг прописал мне желать нескольких лет жизни, в которые придется оставить всё, что для меня важно, – работу, прозу,