В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

всегда, когда приводят новую партию воскрешенных. – Я быстро привыкла. Они еще тут, низкий им славянский поклон, запретили варварское деторождение. Как мы, бабы, мучились! А детишки-то какие рожались! То болезные, то увечные, то не того пола, прости что скажешь. А эмбриончик в пробирочке раз-два сварганили, бац-бац, отредактировали, че не так – поправили, и он прямо загляденье!

Машенька, в своих целлофановых красных сапожках и шапочке из нейлоновой норки, покрутится перед толпой воскрешенных, как снежинка на детском утреннике, демонстрируя преимущества отредактированного эмбриончика.

– Все дети такие??? – воскликнет Эйнштейн.

– Больше нет никаких детей! – радостно объявит Машенька.

– Земля и так перенаселена, а тут еще вы, новопредставленные, – пояснит Люба. – Демократия постановила их больше не производить.

– Кого??? – воскликнет Эйнштейн, не веря своим ушам.

Эйнштейн

– Детей, – вздохнет Альфа Омега. – Мы – последние.

– И последние станут первыми… – старец в хитоне пробормочет что-то предельно невразумительное.

На этих его словах из угла, где рыжий в уединении доедал свой бамбуковый винегрет, раздастся недобрый смешок – может быть, даже злорадный. Но его никто не заметит, поскольку все уставятся на черешневую Машеньку, которая продолжит перелистывать слайды, остановившись на картинке со смайликом.

– Благодаря стабилизаторам, никто из последних людей ни разу в жизни не плакал. Никаких переживаний! Никакого страха! Спокойствие, только спокойствие! И больше вообще никаких слишком сильных чувств!

Вдруг полоумный старец, словно очнувшись от своей деменции, уставит невидящий взгляд на Машеньку и снова понесет околесицу:

– А любовь? В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх.

– ИЯ! Кака-така любовь? Пенсионер интересуется, – спросит, сложив чипированные ладони, Люба.

– Любовь – это одна из форм психопатии предпоследних времен, вызываемая неправильной работой гормонов. Предпоследние люди принимали банальное повышение уровня окситоцина за некое значительное чувство, называя его любовью. Глубина поражения этой болезнью доходила до того, что больной мог совершить убийство. Или даже самоубийство. В настоящее время – полностью побежденное заболевание, – ответит ИЯ.

– Откуда этот голос? Чей он? – взволнованно спросит старец, продолжая качать головой – то ли с осуждением (как это вообще свойственно старцам), то ли (как это тоже свойственно старцам) просто от немощи.

– Это я. Искусственное «Я», – скажет ИЯ. – Я тут всем управляю. Только меня не видно.

– Извините, а как же Бог? – снова вмешается Эйнштейн. – Всегда считалось, что всем управляет Бог. И это его не видно.

Старец повернет голову в сторону звука, исходящего от невидимого искусственного «Я», и с безмерной тревогой, боясь услышать ответ, спросит этот невидимый голос:

– Ты – Бог?

– Боже упаси! – воскликнет ИЯ.

Античный старик с облегчением выдохнет и перекрестится.

– Куда тогда делся Бог? – продолжит въедливый Эйнштейн.

– Бог запрещен Демократией, – ответит ИЯ, раздражаясь так, как если бы где-то увидело одновременно две или три буквы «ы».

И вдруг, сразу после этих слов, из-за столика, за которым одинокий рыжий уже доел винегрет, послышится хохот, безудержный хохот, закипающий в такую же необъяснимую истерику, которую этот псих выдал в морге. Опасаясь, как бы он снова не начал резать запястья, плотник попытается быстро скормить психу внеплановую порцию щидакаши, но рыжий отпихнет плотника, встанет из-за стола, подойдет к античному старцу, схватит его за руку и примется надсадно гоготать ему прямо в лицо:

– И что ты на это скажешь?! Это надо же было нас в одной партии воскресить! Не иначе, лукавый опять налукавил – артист!

Античный старик промолчит, вслушиваясь в голос рыжего и находя его очень знакомым – но мало ли было знакомых у старца, прожившего девяносто лет в проповедях и странствиях по городам и селам большой Европы и Малой Азии, где ему поначалу никогда не бывали рады, но к концу дня, когда закат уходил за камышовые крыши, пытаясь поджечь их нижней горящей дугой, вдовы, сироты, калеки, а иногда и здоровые, сытые, ползли, стараясь потрогать хоть край его оборванного хитона цвета давно пролитой крови.

– А смерти, оказывается, все-таки нет, – весело продолжит рыжий. – Тут вы не ошиблись. И как тебе бессмертие? А? Как оно тебе? Не так, как тебе ангелочки твои пели, да? И не так, как он сам всем вам пел! Я бы даже сказал – с точностью до наоборот! Так что ты теперь мне скажешь, апостол? Молчишь? Или скажешь «пути Господни неисповедимы»? Эта вечная ваша отмазка на все, как же она утомила уже! А я отвечу тебе – нет никаких Господних путей. Это все наука, чистые знания, эволюция, которая началась задолго до нас с тобой, хоть мы и сами с тобой древнее, чем небо. А я читал это все, читал, пока вы слушали бредни полоумного эгоцентрика, мне давала одна гречаночка почитать и Эвклида, и Архимеда, от нее я узнал, что все это ересь, и эта ваша хваленая вечная жизнь, если она и есть, то она в руках Архимеда, а не этого вашего Сына Божия. Гречанки – это тебе не покорные иудейки-затворницы, среди них есть такие, что можно все денежки отдать, и душу отдать, и бессмертие… – но тут старец оттолкнет рыжего, не дав ему насладиться рассказом о какой-то невероятной гречанке, за которую он отдал бессмертие две тысячи лет назад.

– Когда возгласит седьмой Ангел вострубить, совершится тайна Божия, как Он благовествовал рабам Своим пророкам, – полоумный старик произнесет какую-то окончательную бессмыслицу.

Но рыжий, странным образом, поймет старика.

– Ты хочешь сказать, что надо еще подождать? А сколько? Еще две тысячи лет? На сей раз кого ждем, апостол? Какого-то седьмого ангелочка? А шесть уже прилетали? Кто-нибудь их видел, иудеи? Или, может, хотя бы слышал? Они ж вострубить должны были! – издевательски крикнет рыжий, и этот крик отзовется в нем треском осиновой ветки, разрывающей перепонки. Рыжий рассвирепеет и прорычит: – Бога нет, ты слышал! Нет его! Запрещен! И некому меня отправлять в преисподнюю на вечные муки!

– Замолчи! – не выдержит, наконец, старец.

Рыжий упрет холеную ручку в бок, как бы готовясь к выступлению, скромно выставит ножку в древнегреческой щегольской сандалии и триумфаторски улыбнется:

– Не-е-е-ет, апостол! Теперь я буду говорить! Чувствую, сердцем чувствую – если бы оно у меня было – что теперь мое времечко! Теперь мое слово! А ты свое уже сказал, две тысячи лет назад. И судя по тем двум часам, что мы с тобой пока провели в вечности, никто за две тысячи лет слово твое не услышал! – рыжий снова взорвется залпом хохота, и его глаза цвета разбавленной синьки станут казаться дырявыми, как проеденный короедом крашеный старый забор. – Я выиграл. Может, отметим это дельце вечерочком в таверне у какой-нибудь