Саратон, или Ошибка выжившей - Светлана Стичева

– Галь, тебе не идёт, когда ты лозунгами, – сказал папа, улыбнувшись, – у тебя лицо становится, как у артистки Бурдюковой. Ну-ка, расправь брови!

– Да ну тебя, Юрка, где я, и где Бурдюкова! – мама устало махнуло рукой. – Просто Черных – человек ответственный, ему положено, он и присматривает. Поль, а ты-то чего про него?

– Наташка Черных тоже идёт на медаль.

На кухне воцарилось молчание. Только котлеты потрескивали на сковороде слабыми выстрелами мясного сока.

– Следовало ожидать, – наконец выдавил папа. – Но ведь она тоже хорошо училась?

– Вот именно, что хорошо, – сказала я, – просто хорошо. Я даже не обращала внимания. А тут по отметкам смотрю – а Наташка в отличницы выбилась!

– Ну, значит выбилась. Ничего не поделать.

– Я сегодня встретила завуча, и она сказала, что медалей может на всех не хватить.

Мама отложила в сторону нож, которым резала огурцы для салата, и начала раскладывать салат по тарелкам, как ни в чём не бывало.

– Вот зачем ты раньше времени начала? Всё будет нормально. Ты блестяще сдашь все экзамены и получишь медаль. Про Наташку не думай, думай всегда про себя.

– Мама правильно говорит, не отвлекайся сейчас на других, – сказал папа, водрузив сковородку с урчащими котлетами посередине стола, – Наташка-дурашка или ещё какой Ванька-встанька, нам сейчас не до них, когда у нас такой праздничный ужин: котлеты по-африкански!

– Почему по-африкански? – засмеялась мама.

– Потому, что подгорели! – папа подмигнул, и мы захохотали уже все хором.

Только скоро мне стало совсем не до смеха, когда на вручении аттестатов за медалью выходила Черных. Мне поставили четвёрку по алгебре, потому, что я написала «площадь криволинейной фигуры». И хотя это тоже был допустимый вариант, более точная формулировка – «площадь криволинейной трапеции». И, конечно, эта формулировка красовалась в Наташкином ответе. Мне не хотелось опускаться до сплетен, мол, Наташка ходила переписывать ответ на дом к директору школы, и я гордо пресекала любые попытки разговоров со мной на эту тему. Я не могла обсуждать это даже с Катькой, что возмущалась несправедливостью повсеместно, объявив Наташке открытый бойкот. Я запиралась в комнате и не открывала родителям, робко стучавшимся в дверь: «Поля, ну ты хоть поешь! Я тебе здесь тарелку поставлю!» Моё сердце опять пульсировало в районе «солнечного сплетения», мне не хотелось дышать, и я опять зачастила на похороны.

Я неудачница. Дело не только в фамилии. Этот мир просто не любит меня. Если бы не родители, которым я не хочу сделать больно, я бы выпрыгнула в окно. Или с лоджии девятиэтажки: прощальный полёт белой чайки, что взлететь не смогла, а просто свалилась. Даже в смерти я казалась себе нелепой. И я представила эту сцену так ярко, и так горько зарыдала, шагая за портретом покойного начальника овощебазы, который вместе с медалями и орденами на красных подушках несли седовласые ветераны, что молчавшие до этого женщины в траурных платьях по бокам от меня хором завсхлипывали, запричитали:

– Не ценили мы его, Степана нашего Ильича! А ведь хороший человек был, хоть и любил слово матерное!

На выпускной я не пошла. И мне было безразлично, какие хорошие там про меня слова говорили.

– И все ребята, и учителя! – рассказывала потом Катька. – А Леонидовна аж прослезилась, когда сказала, что Поля – лучшая ученица из всех, на её памяти. А с Наташкой никто не общался, даже Ирка, её соседка по парте, потом откололась и с нами гулять пошла. И все говорили – несправедливо! Тебе просто страшно не повезло.

Я слушала Катьку и думала только об одном: уехать. Этот город не только убивает людей, он убивает надежду. Мне надо срочно отсюда уехать. Но только наверняка, потому, что промедление может быть критично.

На следующее утро я подала документы в Сибирский технический университет на факультет информатики.

Глава 5. Две селёдки за богемское стекло

Новосибирск, куда я приехала на учёбу, был серым, пыльным, хронически похмельным местом, где обитали, казалось бы, сплошь низкорослые потомки вынужденных переселенцев. И здесь очень холодно. Холодно почти всё время, холодно так, что приходится непрерывно шевелить онемевшими пальцами ног и пощипывать себя за леденеющий кончик носа. Холодно в лекционных аудиториях, где северный ветер выбивает ватный уплотнитель из щелей оконных рам и врывается в помещение, проверяя все углы и злобно покусывая за руки студентов, закутанных в шарфы и шали. Холодно в неотапливаемом «Икарусе», на котором десять минут ходу от универа до общежития, но пока дождёшься на остановке, успеваешь околеть до полусмерти. Холодно в коридорах общежитий, где разбитые окна на этажах лишь частично заделаны фанеркой, оттого верхнюю одежду можно снимать только зайдя в комнату, да и в ней тоже без тёплого халата, шали и шерстяных носков долго не высидишь. На первом курсе мы с соседкой по комнате по незнанию не заклеили окна, и опомнились лишь тогда, когда после ударившего внезапно двадцатиградусного мороза они покрылись толстым панцирем серого льда. Нам пришлось потом завешивать их одеялами, перекрывая доступ не только стуже, но и дневному свету: зимнюю сессию мы тогда провели в сплошном сумраке, быстро перестав отличать день от ночи. Поэтому на втором курсе мы купили круглый рефлектор с открытой спиралью. Но его нельзя было включать надолго: от нагрузки выбивало пробки на этаже, а ещё начинала болеть голова от отсутствия кислорода. А потом я привыкла ходить всё время в многослойной одежде, снимая носки и колготы только согревшись перед сном под пуховым одеялом, вывезенным из дома вместе с двумя чемоданами тёплой одежды. Мне купили норковую шапку, дублёнку из мягчайшей ягнячьей кожи и три пары зимних сапог. Мама и тётя Рая вязали тёплые свитера из ангоры и слали посылки с солнечного цвета вареньем, но этого было слишком мало, чтобы согреться, и я непрерывно мёрзла.

– У тебя тонкая кость, оттого и субтильность, – соседка по комнате Ксюха оглядывала меня с неприкрытой завистью. – Все худышки мерзлявые. А меня мой жир согревает, будь он неладен!

Ксюха, рослая деваха из сонного города где-то в казахских степях, одевалась в чёрные водолазки и юбки—карандаш для стройности силуэта, курила, вставляя сигареты в янтарный мундштук, купленный по случаю в комиссионке, и на всех студенческих посиделках пела песни про есаула и наличники, подыгрывая себе на гитаре. Её звали всегда и везде, а там, где не звали, Ксюха бесцеремонно появлялась сама, многозначительно выстаивая или высиживая в углу положенное для привыкания к ней время, и, как ни в чём ни бывало,