Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

«Вот ввязалась! — тоскливо подумалось Нюре. — Прихлопнут, уедут и — поминай как тебя звали!»

Но отступать было уже поздно и некуда.

Второй вор, припавший с перепугу к земле, теперь встал и зашептал что-то на ухо своему дружку. Тот, выслушав его, досадно крякнул и, вдруг ослепив Нюру светом карманного фонарика, скомандовал:

— Ты! Звеньевая или как тебя там! Иди сюда и читай — у нас распоряжение вашего председателя, Андрея Петровича: отпустить и так далее. Иди сюда! Тут все чисто! — Человек сунул под луч фонарика бумагу и затряс ею.

— Если все чисто… зачем же вы сюда ночью приехали?

— Дура! — фонарик погас. — Где же днем транспорт? Мне, думаешь, как разбойнику, охота трястись ночью по вашим полям и дорогам?

Хотя тот, второй, и прятался от света за спиною человека с начальственным голосом, Нюра узнала его: бывший счетовод Саввушка.

— Ты! Как тебя там… Иди сюда, помогай! Быстрее дело пойдет! Тебя тоже, наверное, ждут дома!

— Ждут не дождутся. Только дело так не пойдет.

— То есть?!

— То и есть: не дам я вам ни одной картошечки!

— А ты, как тебя там, ты знаешь, для кого эта картошка?

— А по мне хоть для самого господа бога. Вы мне дайте накладную, оформленную по всем правилам, мы поедем с вами к весам и отгрузим, сколько положено.

— «Господа бо-о-ога! По всем пра-а-авилам! Сколько поло-о-ожено!» — взахлеб, прямо-таки давясь от ненависти, передразнил человек и распорядился: — Давай грузиться! Ну ее к… эту бабу!

— Не смей, Савватей Игнатьевич! — приказала Нюра.

— Плевать на нее! Действуем!

Разоблаченный, опознанный, Саввушка вдруг осмелел и в обычной своей дурашливой манере объявил:

— Э-э, нет, товарищи! В таком случае — я в стороне! Я ведь, кстати сказать, только кучером нанимался.

— Что-о-о?! Ну и пошел вон!

— Ой! — вскрикнул Саввушка, падая, и хохотнул: — Слава богу, кто-то загодя соломки постелил!

Человек пошел в обход телеги, страшно матерясь и нагромождая угрозу на угрозу. Когда он приблизился к Нюре, она спросила как можно спокойнее:

— Драться будем?

— Я те вот нашлепаю сейчас по заднице!

— Ну и худо вам! Если уж бить меня, так сразу до смерти, иначе — оклемаюсь, доползу, докажу.

Человек клокотал, исходил злобой, но решиться на что-то так и не посмел. Приостыв, бросил:

— Поехали в ваше правление! Я научу вас уважать порядки…

5

— О каких порядках вы говорите? — спросил Иван Михайлович, спокойно выслушав все гневные жалобы человека, назвавшегося Смирновым из райисполкома. — Вот вы, судя по вашим словам, целый день пробыли у нас. Вам вздумалось увезти от нас воз картошки, а зайти ко мне, счетоводу колхоза, и оформить это как положено вы не нашли нужным. Как все это понимать?

— «Оформить! Как положено!» — Смирнов, не поворачивая головы, скосил глаза влево — на Нюру, вправо — на Ивана Михайловича — и тонко усмехнулся. — Понятно, откуда дует этот ветерок!

— Да, отсюда! — Иван Михайлович улыбнулся и осторожно выдернул из-под локтя гостя, небрежно развалившегося у стола, вчетверо сложенную газету. — И еще вот отсюда, товарищ Смирнов. Из постановления партии и правительства «О мерах по ликвидации нарушений Устава сельскохозяйственной артели в колхозах».

Смирнов поморщился и, вскинув руку, посмотрел на свои часы.

— Нам бы, товарищ Захаров, лучше поговорить наедине…

— Пожалуйста! Здесь нет посторонних. Все колхозники.

— Они что, члены партии?

— Пока нет.

— Так как же они могут понимать политику партии?

Иван Михайлович неторопливо свернул цигарку, закурил.

— Думаю, товарищ Смирнов, мы и наедине с вами не поймем друг друга.

— Во как… Тогда я попрошу вызвать председателя!

— Вы сказали, что направляетесь домой, в район… Так вот, по пути домой вы можете заехать к нему, нашему председателю: он живет в Потаповке… Коль уж Савватей Игнатьевич согласился кучерить, довезет вас до Потаповки. Как, Савватей Игнатьич?

— Да мне что, Иван Михайлович! Что прикажут…

— Вот и договорились.

Смирнов резко встал, вместе с ним взметнулась во всю стену и на половину потолка его грозная тень, но сам он рассмеялся растерянно и вяло.

— Черт знает что, товарищи! Ведь вы все отлично знаете, так делалось, так делается и будет делаться… Зачем же нам эту комедию ломать?

— Мы ее не ломаем, товарищ Смирнов, и просим не заставлять нас… нарушать не только сам Устав сельхозартели, но и постановление партии и правительства по поводу этих нарушений.

Смирнов зло сверкнул глазами.

— Слушай, Захаров, говорят, ты партизанил… Вы там что, тоже буквоедством занимались?

— Да, мы там занимались тем же самым… Никаких реквизиций. За мародерство расстреливали на месте… У вас все, товарищ Смирнов?

— У меня-то все… — Смирнов растянул губы в нехорошей улыбке. — А ты не думаешь, Захаров, что это может боком тебе вылезти?

— Чирей вот — тоже боком вылазит. Но ведь это чирей. Как говорится, несознательный элемент… А вот когда «ответственный работник» тебе тем же грозит…

— Минуточку! Кто грозит?!

— Минуточку! Кто что сказал?

— Черт знает что! — были прощальные слова уполномоченного.

— Ой, и правда, что теперь будет? — спросила Нюра у Ивана Михайловича, когда они остались вдвоем. Тот всмотрелся в ее лицо долгим, пристальным взглядом и неожиданно подмигнул:

— Порядок будет, Анна, порядок, и больше ничего!

Веселая метель

1

Март-озорник умеет метелить по-разному. Может и так: средь бела дня, при ясном-ясном небе и высоком, довольно-таки жарком солнце гонит по земле взвихренные космы снега, и нипочем ему заборы и ворота, деревушки и села, перелески и леса, горы и долины — все-все нипочем ему, озорнику. И метель оголяет взгорья и поля до черноты, заравнивает овраги, оседает в лесах, цепляется за заборы и вспухает около них крутыми сугробами. Пробует снег и на стеклах окон осесть, запорошить их, да не получается это у него: солнце сворачивает снежную пыль в мелкие росинки и играет в них радужными переливами. Веселая метель!

Но это — если из избы наблюдать за нею. А выйди наружу — посреди родного двора заблудишься: мигом ослепит и перехватит дыхание. И не хочется даже представлять, каково будет в поле, погони тебя туда судьба…

Судьба и загнала под мартовскую метель Нюру с подругами Клавой Бажиной и Варей Токманцевой уже недалеко от дома — на полпути от станции.

Месяц назад их направили на курсы овощеводов — за сотни верст, в Зауралье. Они исхарчились, и их отпустили домой на три дня. С поезда сошли в синь морозного рассвета, одурелые без сна, голодные, продрогшие, готовые последние восемнадцать километров пробежать без останову. Однако, зайдя в вокзал и выдув по кружке кипятку, разомлели. Очнулись —