Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

окна солнцем залило. Обошли жиденький базар, заглянули в жаркую, как баня, чайную, потолкались в пустой и холодной прихожей Дома крестьянина — нет, нигде не было попутных. Так и двинулись пешедралом. А потом началась эта мартовская метель-свистопляска.

Шли гуськом, след в след: и без того плохо наезженный санный путь вскоре совсем занесло, и его приходилось только угадывать. Снег в своем стремительном движении был сыпуч и скрипуч, как крахмал. «Нырк! Нырк! Нырк!» Истый крахмал. А из крахмала и черемухи, к примеру, можно сварить хороший кисель…

Нюра бессильно помотала головой и остановилась. Прямо наваждение какое-то. Что бы ни попалось на глаза — палка, соломинка, круто вздувшийся сугроб, — все наводит на мысль о еде!

— Ты чего? — с одышкой спросила Клава, наткнувшись на Нюру.

— Клава, пойди впереди. Обессилела я. Потом Варя тебя сменит… А где она?

Варя приотстала и еле-еле проглядывалась сквозь вихри, да и то лишь выше пояса — по земле стлалась сплошная молочная кипень.

— А ты, Варя, не отставай. Так недолго сбиться с дороги и убрести в поле. Потом ищи тебя… Иди-ка лучше за Клавой.

То ли Клава сгоряча прибавила шагу, то ли и вправду легче было идти последней, и это обманывало, только Нюре показалось, что они двинулись вперед намного быстрее. Провожая их, передавая по цепочке друг другу, отчаянно, захлебываясь, как голодные псы, выли телефонные столбы.

«Опять я про голод!» — одернула сама себя Нюра и попыталась переключиться на другое — постороннее, далекое от сегодняшнего дня, как лето от зимы. Но ничего на ум не приходило. А вот во рту было полно слюней, голодных, густых и клейких… Нюра с трудом сплюнула и принялась считать шаги.

«Раз, два, три, четыре, пять… а послезавтра моему Вовке пять лет исполнится… Как он там? Ой, скорее бы до дому добраться. Пир бы я устроила! Чего бы такого, вкуснее вкусного, приготовить? Ой, да господи! Картошки, картошки наварю, и весь тут пир! Чего тут мудрить — картошки, и никаких!»

Чуть-чуть мельтешили впереди головы подруг. Они не думали оглядываться.

Нюра догнала, зашагала, едва не наступая на пятки Вари. Даже сквозь вой метели было слышно, как та натужно дышала, пурхаясь в снегу. Длиннополое пальто в талию плотно обтягивало зад и путалось в ногах, сбивало девку с шагу, а высокий, поставленный торчмя воротник хорошо защищал голову — одна макушка видна.

Если Нюру с Клавой долго уговаривали, чтобы они согласились поехать на курсы, то Варя вызвалась сама. Отчасти оно и понятно. У Нюры и Клавы жизнь, складно или нескладно, как-то уже определилась. Варя же одна-одинешенька, и всякая жизненная перемена сулила ей что-то заманчивое. Но учеба ей совсем не давалась. Она таращила на занятиях глаза, и ничего в них не отражалось и не могло отразиться — они были залиты сонной одурью. И когда ей, должно быть, совсем уже невмоготу становилось, она украдкой клала себе в рот что-то и умнела лицом, стараясь бесшумно и незаметно для других разжевать и проглотить, может, крошку махонькую, а может, и целый кусище. Замаяла она этим и подруг. Поужинают все вместе, улягутся спать, тут и пошло: «Хрум, хрум, хрум, бульк! Хрум, хрум, хрум, бульк!» Даже когда они, вывернув и выколотив пустые котомки, ложились спать голодными. Клава однажды усомнилась: «Знаешь, Нюра, у Варьки, наверно, ни шиша нет во рту, у нее просто привычка такая — жевать. Жвачка, как у коровы». Чтобы проверить, Нюра вспугнула хрумкающую тишину ночи: «Варя, это ты, что ли?» Та мигом притихла и тут же, подавившись, взорвалась отчаянным кашлем. Подругам пришлось вскочить и долго колотить ее по спине, отваживая.

Вот так она и на занятиях: спроси ее преподаватель ненароком — поперхнется и зайдется в кашле. Весь ее ответ. И таких, лишь занимающих место, насчитывалось на курсах немало…

А надо таким, как Варя, одно: найти жениха, и чем скорее, тем лучше. Бывают женщины, созданные только для дома, только для семьи. Можно насильно протащить их через три учебных заведения, и они пройдут, но стоит им после этого выйти замуж, как из их голов начисто выветривается все, чему обучали. «Простая баба» — говорят про таких.

«Поищем девок попроще…» — вспомнилось Нюре.

Девки попроще… Нюра всегда считала себя именно такою, мучилась сознанием этого. Девка попроще — это значит неуч, дичь, работяга. Что значат Нюрины шесть классов, кому она нужна со своим замкнутым, молчаливым характером, что радостного видела она в жизни, кроме своей работы, работы, работы?!

Работа, работа, работа…

Нырк, нырк, нырк…

Нюра очнулась, подняла голову и растерянно осмотрелась: что-то случилось в пространстве…

А это дорога свернула с тракта, пошла зимним прямиком в долину, и завывание столбов осталось позади, заглохло, а вздохи и посвисты ветра стали вроде бы сразу смирнее и дружелюбнее, толчки его теперь приходились не в правое плечо, а строго в спину. И солнце не слепило глаза.

Клава уже сменилась и шагала посредине, легкая и резвая на ходу, стройной своей худобой похожая на семнадцатилетнюю. Зеленый солдатский ватник, туго подпоясанный ремешком, очень ладно сидел на ней. Пустая котомка, свернутая в катышок и пристегнутая сзади к поясу, не болталась, а только чуть подрагивала в такт шагам.

Нюра зашагала ей в ногу, ее поступью, и сразу стало легче идти, наладилось дыхание. Вдобавок подруга оглянулась, коротко улыбнулась и подмигнула: мол, ничего, доползем!

2

— Варька-а-а! Приставить ногу! Здесь самый раз будет передохнуть!

Дорога привела их в узкий, глубокий ложок, тихий и уютный. Крутые и высокие, с острыми козырьками сугробы почти задавили его, и снежные вихри с ходу проносились дальше, только мелкая и легкая, как мучная взвесь в помельне, пыль висела в воздухе, липла к лицу, оседала на одежде.

Подруги попадали на солнечную боковину ложка, где над головами краснел голый глинистый обрывчик.

— Ох и сволочи же были эти бородачи! — ругнулась Клава и опрокинулась навзничь, подставляя солнцу лицо. Больше ни слова не сказала она, но Нюра поняла ее.

Еще до первой мировой войны, когда прокладывался по этим местам тракт, старики Потаповской волости постановили на сходе: «Не пущать!» Мол, один блуд и разбой приведет с собою это «шашше». Так и прошла стороною большая дорога, верхом, по перевалу, минуя все селения, цепочкой, одно за другим, вытянувшиеся по речке, в глубокой ее долине. А по перевалу даже в добрую погоду всегда гуляют ветры, а уж в непогоду…

— А солнце-то какое славное! — сонно удивилась Клава и рывком села. — То и гляди уснешь! Я уж и не знаю, чего мне больше хочется —