Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

спать или жрать? Надо же, две ночи не спать, двое суток крошки в рот не положить! Эх, приду домой, наварю чугунок картошки, поставлю перед собой миску капустки, сяду — никого не подпущу — все одна съем!

Варя сидела сгорбившись, обхватив руками колени, на лице ее застыла отрешенная ото всего угрюмость. Нюра и на свое лицо попыталась напустить такую же хмурь и мигом почувствовала, как все на свете стало казаться ненужным, постылым — глазоньки бы не глядели!

— Ой, господи! — встрепенулась Клава, села и старательно вытерла губы. — Уже и сон привиделся! Что же вы, подруженьки, такие хмурые? Варвара!

Варя дернулась, словно бесцеремонно разбуженная, но промолчала.

Клава легонько, заговорщицки, толкнула локтем Нюру и чужим, строгим голосом спросила:

— Варвара Токманцева, по скольку центнеров картофеля думаете получить нынче с каждого гектара своего участка?

— По шесть сот.

— Эк ты! По шестьсот? — сбилась с тона Клава. — Сразу на героиню замахиваешься?

— А че долго копаться!

— Раз и — в дамках, значит… Это неплохо бы.

Варя промолчала.

— А я пойду на огороды, — сказала Клава, махнув на нее рукой, — капусту, лук, огурцы выращивать. Так мы и уговорились с Иваном Михайловичем. Только не знаю, что у меня получится… какие сотни центнеров… Ну, айда, девки, встаем!

3

Теперь Нюре был черед идти впереди. Клава зашагала след в след.

Зимник пошел в гору. Если его изобразить на карте, зимний прямик был тетивой, а сам тракт — дугою лука, и подруги опять выходили на эту гудящую кривизну, где — при ясном небе и великолепном солнце — по земле неслись такие стремительные потоки снега, с завихрениями и столбовыми всплесками, что казалось: вся земля летит в тартарары.

— Беда с этой квашней! — послышалось сзади. — Опять отстала! Эй, ты, раздвига-а-а!

Клава закашлялась от надрывного крика, зашаталась, вконец обессиленная, и Нюра подхватила ее. Так, подпирая друг дружку, они застыли в ожидании отставшей Вари. Но та, смутно помаячив в снежной вихроверти, вдруг совсем исчезла из виду.

Они нашли ее, уткнувшуюся в сугроб и жадно хватавшую снег прямо ртом. При виде подруг она испуганно дернулась, заломила голову и запричитала:

— Ой, моченьки нету-у-у! Ой, маменька родима-а-ая! Не дойти мне до дому-у-у! Идите вы уж без меня-я-я!

— Вставай, Варя!

— Дома наорешься, на печи, а тут некому тебя слушать!

Подхватили ее под руки и поплелись…

Временами трудно было понять, кто на ком висит, кто кого ведет: Нюра и Клава то и дело проваливались в задорожную мяготь по колено, а то и по пояс, и тогда все трое подавались в одну сторону, готовые вот-вот устроить кучу малу. Иногда попадался твердый, чистый от заносов пролет дороги, и Варю отпускали одну — иди, дай нам дух перевести, но она и тут умудрялась сбиться с пути, завязнуть в обочине, взывала тоненько и жалобно, будто из последних сил. Клава кричала на нее, материлась:

— Чего опять разлеглась, мать-перемать растаковская!

— И чего уж ты эдак-ту на меня, Клава-а-а! — ныла та.

— Ишь, еще не кричи на нее! Да тебя ремнем, ремнем бы надо! Раскисла, квашня! Нам с тобой до ночи ползать тут?! Нам с Нюрой, что ли, сытнее и легче?!

Варя поднималась, ковыляла дальше и опять падала. Вскоре уже чуть ли не волоком волокли ее.

Часто отдыхали, но неподолгу — ветер пронизывал насквозь. И мало было проку в том, что он был теперь попутный, — валил с ног.

И по-прежнему висело над ними бессовестно синее небо, сияло развеселое весеннее солнце. Казалось, оно не двигается с места, казалось, попридержало свой ход — любопытно же: надолго ли хватит сил у этих трех горемык!

— Все! — выдохнула Нюра и первой опустилась в снег.

Они были у сворота в родное село. Оно едва обозначалось внизу ветвистой рябью тополей и прерывистой мутью улиц.

Рядом с Нюрой бухнулась Варя, из пазухи ее при этом что-то выпало. Прежде чем угадать, что же это такое, Нюра накрыла рукою в варежке находку и посмотрела в лицо подруге. Как это всегда бывает с честными людьми в подобных случаях, сама же первой отвела глаза. Варя усмехнулась, встала и бодро пошла дальше.

— Глянь! — слабо удивилась Клава. — Квашня-то наша поднялась, побежала, да емко так!

— Ты глянь… — сказала ей Нюра, убирая руку.

Глянули.

Оказывается, Варя выронила и оставила им ровно-круглый, обкатанный в ее мелких зубах, как речной голыш, кусочек сухаря…

Нюре тут же пришлось пожалеть, что она показала его Клаве: та рухнула на колени, взревела:

— У-у-у, сучье племя-а-а! Она отставала, чтобы хрумкать, а мы перли ее на своем горбу!!!

Клава воздела кулаки над головой и бог знает что закричала вслед Варе, которой уже не было видно. Нюра притянула ее к себе.

— Будет тебе, будет… Побереги силы. Их у нас с тобой — дай бог до дому доползти.

— Силы! Силы! — Клава схватила несчастный кусок-обглодыш, черный и тяжелый, как кусок глины, и запустила его в метель что есть силы.

Полку прибыло

1

Сын сидел на подоконнике, смотрел на улицу в открытое окно и заливался дробным, безудержным смехом.

— Чему ты смеешься, сына?

Сын, призывая к молчанию, погрозил матери, как это у детей бывает, неразогнутым указательным пальцем. Затем он как-то по-особенному сложил губы и запищал:

— Шип-шип-шип! — совсем как гусенок, а сам торопливо поманил к себе мать.

На лужайке перед палисадником паслась большая гусиная семья. Едва Вова запищал, гусак и гусыня вскинули головы, вытянули шеи и, встревоженно погуркивая и озираясь, поспешили на звук — к ограде палисадника. Конечно же, они воображали, что где-то застрял-запутался один из их гусят-увальней.

Вова, оборвав писк, залился смехом.

— Чего же ты их обманываешь? — потрепала ему вихры мать. — Не совестно тебе?

— А чего они такие дурные!

Солнце уже накалило подоконник. Оно распалилось вовсю, просвечивало жарко сквозь листву ильма. Полевые дали колыхались в зыбком мареве. Звуки, словно испаряясь на ходу, доносились слабыми-слабыми.

Вот ведь — только присела, а телом овладевает истома, борясь с которой, не знаешь что и подумать: то ли в ушах у тебя звенит, то ли это гудит сама земля. Прислушаешься чутко-чутко, и вдруг что-то всплеснет в груди. Не сразу разберешься что, и грустно тебе — так быстро миновала весна, и радостно все же — впереди целое лето.

Воскресное утро июня, тихое и солнечное — реветь хочется от смутных воспоминаний и счастливого предчувствия…

— Нюра-а-а, — ударил в спину скрипучий голос с печи, — что ж, по пиканы-то сходишь сегодня ай нет?

По пиканы, по пиканы…

Это в войну завели бабы такой порядок: