Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

«Я очень виноват перед тобой, Машенька, моя дорогая! Это я понял только здесь…»

«Скоро буду дома…»

«Я только тем и жил в эти годы, что думал о тебе и сыне…»

«Ты, наверное, думала, что я погиб, но я живой, только попал в плен, а освободили нас американцы, и потому так долго не мог сообщить о себе. А теперь мы на своей земле».

«Но не думай, если у тебя за это время появился еще от кого-нибудь сын или дочь, я приму их как родных, не бойся. Моей вины перед тобой больше…»

«Все будет хорошо. Жди!»

«Твой муж Евдоким».

Нюра сложила письмо в треугольник, каким оно пришло.

Неужели Маня поверила Евдокиму?

Тогда зачем она сделала это?

4

Сын выскочил из придела радостный и обиженный:

— А ты почто так долго, мама? Я же давно пришел! И где твои дудки?!

Увидев ребят, жмущихся у порога, тихо-тихо повторил:

— Где дудки?

— В лесу остались, Вова. Я вот… гостей привела тебе. Это — Зоя. Это — Леша. Они у нас поживут немножко…

Нюра говорила и от волнения сбивалась на каждом слове, зорко следила за тем, как дети примут друг друга.

Мальчишки, как и положено им, взглянули друг на дружку исподлобья, настороженно: стоит ли с тобой связываться? Вова улыбнулся, Леша неподкупно приспустил веки: пока ладно, а там посмотрим…

Зоя и Вова поогляделись просто и заботливо: чем тебе помочь? И оба вместе потупились.

— Мама! Посмотри, сколько у меня! Сколько окуней! — захлебываясь, сообщил Вова и достал из-под лавки старый эмалированный чайник, от ушибов сколовшийся до черноты, хотя когда-то был и ярко-зеленым. — Во! Еще живые!

— Ой, ой, ой! Это ты один столько наловил?!

— Ага! — отчаянно привирал рыбак. — Ну… еще дедушка немного подсобил…

— Вот и хорошо! — сказала Нюра. — Сейчас мы уху на молоке сварим. И поедим все вместе.

— И поеди-и-им! — воскликнул сын на самом высоком восторге и повел первых в своей жизни гостей в придел, где у него были кое-какие игрушки, торопливо приговаривая: — А у нас. А вот тут у меня…

— Ты их надолго привела, Маниных-то сирот? — спросила Нюру мать, едва дети скрылись из глаз, и свесила ноги с печи, и запристанывала, запокряхтывала.

— Н-не знаю… — Нюра растерялась, хотя и ждала такого вопроса. — Может, скоро… Отец-то у них живой…

— Все неймется тебе, Нюра, все неймется! И всегда тебе больше всех надо — ладно бы добра, а то ведь забот! И в кого ты такая уродилась?

Нюра, вводя в дом Маниных сирот, приготовилась к нудному и затяжному разговору с матерью и теперь, сбитая с толку ее сочувствием, замерла над тазиком с рыбой.

— На ночь-то туда пойдешь?

Нюра трудно наладила дыхание и ответила спокойно:

— Пойду. А что?

— Вторую койку из сенок занести надо будет.

— Занесу.

С печи вдруг послышались всхлипывания.

— Чего ты, мама?

— Чужие тебе, — тянула мать жалобно, — чужие-то тебе дороже матери родной, сына родного…

Нюра улыбнулась:

— Ладно уж. Меня на всех вас хватит.

Ранние гости

1

Нюра проснулась от легкого стука в окно.

У завалинки стоял дед Степан. Увидев Нюру, он озабоченно поманил ее на улицу.

Выло еще рано, сумрачно. Во дворе курился морозный туман. Гуси стояли на одной ноге, и их голубые глазки смотрели на мир отрешенно.

«Неужели заморозок? — встревожилась Нюра, отводя засов от калитки, и руки ее тут же обожгло шершавым от инея железом. — Ну, теперь берегись с картошкой!»

— Принимай свою товарку! — сказал дед Степан, проталкивая в калитку женщину, неуклюже закутанную в толстую черную шаль. Нюре даже пришлось пригнуться, чтобы заглянуть ей в лицо и узнать, кто же это.

— Анисья! Да ты что же эдак — вроде ряженой!

— Вот! — ответил за Анисью дед Степан и бросил к ногам Нюры наполненный наполовину и кое-как завязанный мешок. — Вот чем она занимается. Два пуда, не меньше, пшеницы. Украсть-то украла, а таскай я!

Дед Степан осторожно прикрыл калитку, отвернул полу белесого, прополощенного всеми дождями брезентового плаща. Можно было подумать, что он ищет в кармане и сейчас достанет что-то еще более ужасное, изобличающее человека в невиданном и неслыханном доселе преступлении. Но дед достал и развернул большущий носовой платок, откинул на затылок заячий малахай и принялся натужно утираться.

— Суди, Нюра, своей властью. Как скажешь, так и будет. Я — отказываюсь, — сказал он и отступил на шаг в сторону.

Дед Степан в последнее время окончательно превратился в сторожа мельницы, и пост его являлся своего рода заставой, которую трудно, почти нельзя было миновать. Вот и Анисья не сумела пройти через плотину незамеченной.

— Ой да боже ж мой, и что мне с тобой делать-то! — простонала Нюра и сморщилась, стиснула щеки ладонями, как при зубной боли. — Ты читала нынешний указ? Слыхала, какие строгости введены? Ты хоть представляешь чуточку, что будет тебе за это? У вас же семьища — мал мала меньше, и вы только с матерью кормильцы!

— О них и пекусь, — вставила Анисья резким, неприязненным голосом и задергала подбородком, высвобождая его из тяжелых складок шали.

— Вот упекут тебя на десять лет, узнаешь, как это так можно печься, — усмехнулся дед Степан.

— Ну и упекайте! — взвизгнула Анисья. — Упекайте!

— Да тише ты, кликуша!

Нюра покосилась на окно: не выглядывает ли мать. Было нестерпимо холодно в тапочках на босу ногу и в одной тонкой кофточке на плечах. Нюру забила противная мелкая дрожь. Надо было что-то делать с Анисьей. Но — что, что?!

Она только теперь пригляделась как следует и поняла, почему поразил ее вначале внешний вид Анисьи: все с чужого плеча, темное, длинное, ветхое. Ясно же, что она оделась так из намерения быть неузнанной. Ишь ведь как… Но и это тряпье не могло скрыть стати ладно и крепко сбитого девичьего тела. Анисья Стругова была недурна и лицом. Да вот беда — расцвела она в войну, и некому было приметить ее. И нынче, через три года после победы, при ее великовозрастности и бедности, ни на что хорошее рассчитывать ей уже не приходилось. А в Нюрином звене она была чуть ли не самая усердная и безотказная.

«От сумы да от тюрьмы не зарекайся», — вспомнилось Нюре. Но тюрьма-то, тюрьма — зачем она еще Анисье?! Хорошо еще, что дед Степан сразу привел ее сюда…

Все