Цепи меланхолии - Линда Сауле

на груди, звали женщину – и остановился, рассматривая из-за плеча рисунок, над которым она работала. Эта была хорошо прописанная картина. Безо всяких усилий он смог рассмотреть стоящий на холме дом, сбегающую к реке тропинку и небольшую лодчонку, качающуюся на волнах. В плоскодонке сидел мужчина и прилаживал весла, к нему по тропинке бежала девочка, позади весело трусил пес, над головами фигур раскинулось голубым куполом небо такой высоты, что Констебл[24] со своим небоведением наверняка присвистнул бы от восхищения.

Чад напряг зрение, готовый наткнуться взглядом на какую-нибудь зловещую деталь, несущую отпечаток болезни, скрытый символ, зашифрованный в водной глади или ветвях опушенного листвой дерева. Но все было ясно, он видел лишь то, что предстало его взору: светлые, чистые цвета, правильные пропорции. Это был уравновешенный, идиллический рисунок; Чад отметил прозрачность воздуха и точность форм, ощутил покой и жизнерадостность каждой детали. Если внутри этой женщины и обитали монстры, то либо она не желала их обнаруживать, либо находилась на пути к выздоровлению. И хотя Чад впервые в жизни видел Мэри, он вдруг ощутил, как сердце его забилось от нечаянной радости. Нет сомнений, что она профессиональная художница, привыкшая быть за кадром и писать семью с натуры. Так легко представить ее за этюдником погожим летним днем, а вечером – в окружении домочадцев, заботливо нарезающую овощи к ужину; весь ее облик был пропитан домашним уютом и теплом. И пусть залитая солнцем студия меньше всего напоминала больницу, все же Мэри было здесь не место. «От ее кожи не должен исходить этот неприятный запах лекарств, – подумал Чад. – Она не должна сидеть за общим столом с другими пациентами, это несправедливо!» Но Мэри была здесь, а это означало, что, несмотря на видимое благополучие, в душе у нее все же произошли или происходили изменения. Словно прочитав его мысли, Мэри обернулась, и ее длинные темные волосы рассыпались по плечам. Она застенчиво улыбнулась и подвинула рисунок ближе к краю стола, чтобы Чад смог получше рассмотреть его.

– Красиво. – Он по-отечески кивнул, подумав, что лучше сразу дать понять, что, несмотря на возраст, способен держаться как профессионал.

Лицо Мэри осветилось радостью, щеки порозовели.

– Я почти закончила. – Голос у нее оказался тихим и бархатистым. – Осталось только немного поработать с травой. – Она вновь обернулась к столу и внимательно посмотрела на картину. – Только мне кажется, я что-то упустила, никак не могу понять, что именно. – В задумчивости она прикусила нижнюю губу. – Как думаете, стоит начать заново?

– Начать заново?

– Да, это ведь акварель, ее сложно исправлять.

– Кажется, картина и так хороша, я бы не стал менять ее. Но если вы недовольны, я сейчас принесу еще бумаги.

Чад без труда нашел на полке стопку чистой акварельной бумаги, достал шероховатый лист того же размера, а затем помог Мэри заменить предыдущий на новый.

– Эту я могу подарить вам. – Она протянула Чаду готовую работу и указала на маленькую фигурку животного. – Вы любите собак? Его зовут Честер, он утонул в прошлом году. Выпрыгнул из лодки, но не сумел доплыть до берега. Я рисую по памяти. Так получается ярче, чем с натуры. Но почему-то Честер выходит не похожим на себя, как будто я раз за разом рисую чужую собаку. – Она осторожно улыбнулась, скорее себе, чем Чаду. – Возьмите, мне будет приятно.

Чад поблагодарил и, принимая подарок, вдруг услышал чей-то сдавленный смех. Он повернул голову и увидел сидящую через стул от Мэри девушку, на вид не старше пятнадцати. В широко расставленных глазах блуждал огонек, бóльшую часть лица, обнажая ряд мелких зубов, занимала дурашливая улыбка, в уголках губ Чад заметил подсохшие ранки.

– Она всегда рисует одно и то же. – Голос у девушки оказался на удивление высоким. – Каждый день одно и то же. Одно и то же, – повторила она нараспев.

– Что с того, Эвет? – мягко отозвалась Мэри. – Каждый делает то, что у него получается лучше всего.

– Лучше всего… – передразнила Эвет. – Идите лучше посмотрите, что у меня. – Она помахала Чаду и принялась выкручивать пухлые пальцы, сопровождая каждое движение смешливой гримасой.

Не выпуская рисунок Мэри из рук, он подошел к Эвет. От нетерпения та запрыгала на месте, Чад едва мог сосредоточиться, чтобы рассмотреть то, что она нарисовала. Наконец он взглянул на большой альбомный лист, который девушка повернула к нему.

В первое мгновение работа неприятно поразила Чада: она походила на рисунок ребенка, только научившегося держать в руках кисть. Мужчина, изображенный на портрете, был лишен всяческой гармонии: короткие, непропорциональные с туловищем ноги, пальцы были спаяны и напоминали клешни краба, лицо казалось плоским, а черты его – примитивными. Это был пример наивного искусства, причем далеко не самый удачный, и Чаду захотелось взять в руки кисть и указать на ошибки, но он вовремя спохватился и вспомнил, для чего находился здесь. И тут же, как по волшебству, фокус его внимания сменился, и он увидел картину Эвет другими глазами: сочность черного, который редко кладут в чистом виде, вдруг изумила его, а уверенность, с которой была выполнена белая борода, напоминавшая взбесившееся облако, заставила улыбнуться. Красный свитер на мужчине выглядел как созвездие геометрических фигур: большого квадрата и двух длинных прямоугольников на месте рук. Совершенно точно Эвет не владела даже базовыми художественными навыками, ни о какой технике не могло быть и речи, ни одну часть картины даже отдаленно нельзя было назвать живописной, но отчего-то именно подкупающая безыскусность вызывала желание безотрывно рассматривать ее.

Чад едва удержался от добродушного смеха, разглядывая грубо обведенные черным глаза с жирными кляксами зрачков – удивительно, насколько свободно Эвет трактовала понятие достоверности, как представляла себе и изображала такую сложную конструкцию, как человеческое тело. Пока Чад тратил часы на наброски, зарисовки и планирование, тщательно готовил подмалевки, добивался максимальной анатомической точности при изображении живых объектов, не спал ночами, обдумывая, как придать облику характерность, гнался за реализмом и выразительностью, искал способ придать взгляду живость, избавить фигуру от статичности, Эвет просто рисовала так, как ей того хотелось. Это было потрясающе!

– Кто это? – спросил Чад.

– Вам нравится? – ответила она, распахнув глаза.

– Да, очень. Это кто-то, кого вы знаете?

Она закивала, глядя на него с выражением неистового веселья, словно задумала какую-то шалость и вот-вот приведет ее в исполнение. В груди у нее клокотал смех, который она едва сдерживала, – казалось, Эвет одновременно одолевало несколько сильнейших импульсов и она застряла между ними, то вскидывая кверху руки, то роняя их на колени, то хватаясь за бумагу, то прижимая ладонь ко