Миледи Ладлоу - Элизабет Гаскелл

чтобы сделать ее счастливой: носил бы ее на руках, терпел бы ради нее любые лишения – до той поры, пока она была бы согласна безраздельно принадлежать ему, ему одному! Пьер очень хорошо это выразил в разговоре со мной: „Когда я лучше узнал характер кузена… узнал – слишком поздно! – его неистовый нрав, я понял, что он не раздумывая задушил бы щегла, если бы заподозрил любимую в привязанности к певчей птичке“.

Итак, услышав от Пьера про Виргинию и нормандца, Морен как подкошенный рухнул на скамейку. Он с ужасом понял, что их первая встреча не была случайной и имела продолжение. А Пьер еще и подливал масла в огонь своими рассказами об их непродолжительных, но частых свиданиях… Они виделись каждый день, иногда дважды в день! Виргиния не могла вдоволь наговориться с этим молодчиком, тогда как с ним, Мореном, и двух слов не сказала, вечно сидела потупив глаза. Пьер с удивлением ловил бессвязные, отрывистые фразы, слетавшие с губ кузена. Лицо Морена сперва побледнело до синевы, потом внезапно побагровело, как если бы новость Пьера сыграла дурную шутку с его кровообращением. Пьер был так напуган его блуждающим, бессмысленным взглядом, всем его диким видом, что помчался в ближайшее кабаре за рюмкой абсента, заплатив за нее из Виргиниевых пяти франков. Мало-помалу Морен пришел в себя, но сделался угрюм и молчалив. Как ни старался Пьер разговорить его, единственное, что он от него услышал: нормандский фермер больше не будет ночевать в гостинице „Дюгеклен“ и тем самым лишится возможности ходить туда-сюда мимо двери в привратницкую. Слишком занятый собственными мыслями, Морен забыл отдать Пьеру полфранка за абсент. Это не понравилось Пьеру, и в его воображаемой счетной ведомости личных предпочтений баланс сместился в пользу Виргинии.

Он был разочарован и тем, как кузен принял с трудом добытые ценные сведения, стоившие, по мнению юного соглядатая, по меньшей мере еще одной пятифранковой монеты. Уж если не деньгами, Морен мог отблагодарить его хотя бы откровенным признанием в своих чувствах. Но поскольку и этого не случилось, Пьер вновь склонился на сторону Виргинии (ни о чем не ведавшей, как вы понимаете) – против своего кузена. И когда Виргиния, несколько раз бросив взгляд на щелку в жалюзи, печально вздохнула, он даже пожалел, что нормандцу отказали в ночлеге. Если бы в ту минуту матери не было в комнате, Пьер, по его словам, все рассказал бы девушке. Но при матери он говорить не решился, ведь Морен мог скрыть от нее настоящую причину своего требования удалить нормандца из гостиницы.

Через несколько дней Пьер почти не сомневался, что паре удалось возобновить сношения. Виргиния каждый день ненадолго выходила из дому, и Пьер всякий раз следовал за ней так близко, как только было возможно, чтобы оставаться незамеченным, однако не мог разгадать, каким способом Виргиния и нормандец сообщаются друг с другом. Почти всегда она совершала один и тот же небольшой круг, обходя местные лавочки: внутрь не заходила, но возле двух или трех останавливалась. Среди этих последних неизменно оказывалась цветочная лавка – Виргиния подолгу разглядывала выставленные в витрине букетики; но точно так же она смотрела на капоры, шляпки, платья и сласти (все ожидаемо бедненькое в этом бедном квартале). Откуда ему было знать, что ответ на мучивший его вопрос скрывался в цветах?

Морен теперь бывал у тетки почти ежедневно, но Виргиния не догадывалась, что приходит он ради нее. После долгих месяцев уныния она ожила, посвежела и держалась со всеми не так отчужденно и скованно, как прежде. Словно желая выразить мадам Бабетте свою благодарность за ее доброту и терпение, в которых скоро уже не будет надобности, Виргиния всячески старалась услужить своей пожилой хозяйке и была любезна с ее племянником, месье Мореном. Вероятно, естественная обходительность девушки составляла одну из самых привлекательных ее черт. Все знавшие Виргинию находили ее манеры очаровательными, ее учтивость и предупредительность никого не оставляли равнодушным, хотя ее мнения, а подчас и поступки поражали неженской смелостью. Я уже говорила, что она не была красавицей, и тем не менее всякий, кто ближе знакомился с ней, подпадал под ее обаяние. В те последние дни месье Морен окончательно потерял голову от любви к Виргинии и, чтобы завладеть ею, был готов принести любую жертву, даже если бы потребовалось отдать жизнь – свою или чью-то еще. Когда она не смотрела на него, он „пожирал ее глазами“ (по выражению Пьера), а когда смотрела, опускал глаза в землю или отводил в сторону – только бы не встречаться с ней взглядом – и, отвечая на ее вопрос, спотыкался на каждом слове.

Думаю, Морен стыдился того, что не сумел совладать с собой тогда, на бульваре. Не случайно в последующие дни он откровенно избегал разговоров с маленьким кузеном. И вероятно, Морен искренне верил, что навсегда избавился от нормандского фермера (моего бедного Клемана!), изгнав его из своей гостиницы и прервав таким образом его отношения с Виргинией – отношения столь непрочные и мимолетные, что любое незначительное затруднение должно было поставить на них крест.

Вскоре, однако, Морен почувствовал, что с Виргинией у него дело не продвигается, и попытался вновь сблизиться с Пьером, после того как сам же отдалил его от себя; но о своей любви он по-прежнему молчал. А Пьер делал вид, что не понимает, чего надобно от него кузену. На все его наводящие вопросы относительно жизни привратницкой – чем они занимаются, о чем говорят в отсутствие Морена, – Пьер отвечал хитростью на хитрость и не упоминал о Виргинии, коли его прямо о ней не спрашивали. Мальчишка ловко притворялся, будто принимает живой интерес кузена за чистую монету – за беспокойство племянника о тете Бабетте. В конце концов он вынудил Морена признаться, и на него обрушился поток неистовых слов. Раскаленная лава, слишком долго не находившая выхода, внезапно вырвалась из огненного жерла и полилась наружу неудержимо. Морен кричал срывающимся, хриплым голосом, скрипел зубами, хрустел пальцами и почти без преувеличения бился в судорогах, рассказывая о своей страстной любви к Виргинии – такой любви, что он скорее убьет любимую, чем согласится уступить ее другому… пусть только соперник попробует встать между ним и ею!.. После этой угрозы на лице Морена появилась жестокая торжествующая улыбка, и он умолк.

Бешеный взрыв кузена изрядно напугал Пьера, но еще больше восхитил. Вот это любовь, настоящая grande passion – великая страсть, высокая трагедия! Точь-в-точь как на подмостках маленького театра по соседству. Теперь он сочувствовал своему