Миледи Ладлоу - Элизабет Гаскелл

Креки… Ты не понимаешь, о чем просишь. Где мы – и где они! Такие люди – из старой знати – признают только равных себе, остальные для них пустое место. И немудрено: молодые господа с рождения знают, что они белая кость, не чета нам. Да согласись она завтра выйти за тебя, всю жизнь будешь горе мыкать. Кто-кто, а я насмотрелась на аристократов. Даром, что ли, была замужем за консьержем при герцоге и трех графах! Говорю тебе, ты ей не пара, вы с ней по-разному скроены.

– Ну так я себя перекрою.

– Полно, Виктор, образумься!

– Не образумлюсь, если образумиться – значит отказаться от нее. Повторяю: лишь два исхода возможны для меня – с ней или никак. Во втором случае нас обоих ждет скорый конец. Помнится, ты говорила, что сама слыхала в доме ее отца, будто бы она не жаловала своего кузена, которого я нынче убрал с моей дороги?

– Да, слуги болтали… Но откуда мне знать? Я только знаю, что он вдруг перестал ходить к нам в дом, хотя раньше бывал чуть ли не каждый день.

– Тем лучше для него. Напрасно он встал между мной и моей любимой… хотел увезти ее от меня. Ну и поплатился за это. А ты, Пьер, смотри, не смей больше вмешиваться! – С этими словами Морен вышел за дверь.

Мадам Бабетта еще долго раскачивалась взад-вперед: на душе у нее было тошно – и от давешнего бренди, и от грозной решимости племянника.

Почти все, что я вам сейчас изложила, мне рассказал Пьер. Я тогда же записала его рассказ, который на этом месте обрывается. Дело в том, что на следующее утро, когда мадам Бабетта проснулась, Виргинии уже и след простыл. И какое-то время ни Бабетта, ни Пьер, ни Морен не знали, куда она подевалась.

Продолжение истории мне поведал интендант Флешье, а ему, в свою очередь, – старик-садовник Жак, у которого Клеман нашел приют в Париже. Садовник Жак, боюсь, не так хорошо, как Пьер, запомнил все, что происходило в те дни: от старости память его притупилась; Пьер же из всей вереницы событий сложил в голове очень связный рассказ – целую пьесу, если можно так выразиться, – ибо в последующие годы эти воспоминания часто скрашивали его одинокие часы, пока он стоял на карауле в военном лагере или томился в тюрьме на чужбине.

Когда Клеману запретили появляться в гостинице „Дюгеклен“, он, как я уже говорила, вернулся на чердак старика-садовника. Причин тому было несколько. Во-первых, он таким образом переместился на другой конец Парижа, подальше от своего врага, хотя отчего Морен невзлюбил или даже возненавидел его и насколько это опасно, Клеман, разумеется, знать не мог. Во-вторых, он справедливо полагал, что чем чаще менять место жительства, тем меньше шансов примелькаться и вызвать подозрение. И наконец, старик был посвящен в его тайну и сочувствовал его замыслу, а иметь верного союзника, пусть и маломощного, совсем нелишне, когда кругом полно недругов. Кстати, не кто иной, как Жак, придумал сноситься с Виргинией посредством букетиков гвоздик; и тот же Жак добыл Клеману его последний парижский костюм, в котором Клеман надеялся довершить начатое, – костюм зажиточного лавочника, разбогатевшего простолюдина. Именно так это платье и выглядело бы на молодом человеке соответствующего звания, но на Клемане, когда он с присущим ему вкусом (элегантность была у него в крови, смею вас уверить!) слегка усовершенствовал свой наряд, оно уже выглядело как платье дворянина. Ни грубость материи, ни изъяны покроя не спрячут аристократа, чья родословная насчитывает три десятка поколений! Неудивительно, что представители новой власти, заранее прибывшие на место свидания по доносу Морена, немедленно узнали переодетого Клемана.

Старик Жак, следовавший за ним в отдалении с узелком под мышкой (там лежала одежда для Виргинии), увидел, как четверо негодяев ринулись к Клеману; как тот молниеносно выхватил спрятанный в неказистой палке клинок и стал ан-гард; как он отбивался с быстротой и точностью искусного фехтовальщика… Да что толку, горестно вздыхал Жак, рассказывая об этой сцене своему приятелю Флешье. На руку месье де Креки, державшую шпагу, обрушилась дубина, и рука повисла как плеть. Жак уверял, что удар нанес кто-то из зрителей, которые сбежались на шум потасовки. В следующее мгновение его господин – его хрупкий маркиз – упал под ноги черни, но тут же вскочил, отделавшись парой пинков (так проворен и ловок был мой бедный Клеман!)… В эту минуту старый садовник прорвался сквозь толпу и, не скупясь на божбу и проклятия, объявил себя приверженцем слабой стороны в неравном бою – приверженцем „бывшего“ аристократа. Толпе только того и надо было. Старика наградили увесистыми тумаками, сперва предназначавшимися его господину, и не успел он опомниться, как ему связали руки за спиной женской подвязкой, которую одна из крикливых мегер без всякого смущения стянула с ноги, прилюдно задрав подол, едва услыхала, для какой благой цели понадобился „шнурок“.

Бедный Жак был оглушен и растерян, он потерял из виду своего господина и не понимал, куда тащат его самого. Голова его раскалывалась от ударов. В сумерках – хотя на дворе стоял июнь – он не разбирал дороги и вполне осознал случившееся, только когда его втолкнули в большую залу аббатства, куда помещали на ночь всех, кому не успели назначить иное место содержания под стражей. С потолка на цепях свисали две железные лампы, выхватывая из темноты небольшой круг тусклого света. Жак споткнулся о простертое на полу тело; человек сквозь сон что-то проворчал. Старик принес свои извинения – их услыхал его господин, до той минуты не ведавший, что сталось с верным старым Жаком. Они просидели вдвоем всю ночь напролет, прислонившись к колонне и взявшись за руки; каждый старался не охать и не стонать, чтобы не умножать печали другого. В ту ночь они стали близкими друзьями, несмотря на разницу в возрасте и положении. Обманутые надежды, мучительное настоящее и страх перед будущим заставили их искать утешения в беседах о прошлом. Месье де Креки и старый садовник с азартом спорили, в какой из труб фамильного особняка скворец свил гнездо – то самое, которое, как вы, наверное, помните, Клеман прислал Уриану, – и обсуждали достоинства разных сортов груш, которые росли, а может быть, растут и теперь в их усадебном саду. Под утро оба наконец заснули. Старый Жак проснулся первый и почувствовал, что боль как будто утихла: полагаю, он просто притерпелся к ней. Клеман во сне стонал, метался и вскрикивал. Перебитая рука воспалилась, тело ныло от пинков