Миледи Ладлоу - Элизабет Гаскелл

– кто-то из зрителей успел-таки достать его, когда он упал под ноги толпы. Старик с горестью посмотрел на его бледные запекшиеся губы и лихорадочный румянец на щеках, на тонкие черты, даже во сне искаженные гримасой боли. Один раз Клеман вскрикнул так громко, что потревожил соседей, спавших вокруг в тесноте. Его обругали, велели умолкнуть. Потом ворчуны перевернулись с боку на бок в попытке вновь забыться и не думать про свою несчастную долю. Видите ли, кровожадным канальям мало было рубить головы и вздергивать на фонарных столбах всех дворян, какие подворачивались им под руку; со временем они стали доносить направо и налево, в том числе друг на друга. Среди тех, кто вместе с Клеманом и Жаком томился в заточении, очень мало было людей благородной крови – и еще меньше людей воспитанных. Услыхав брань и угрозы, Жак почел за лучшее разбудить своего господина, пока тот не навлек на себя еще бо́льшую злобу черни. Заботливо приподняв молодого человека за плечи, он положил его голову себе на грудь. От этих перемещений Клеман проснулся и заговорил – странно, сбивчиво, то и дело поминая Виргинию, чье имя он не посмел бы произнести в подобном месте, если бы не впал в беспамятство. Но старый Жак обладал редкой тонкостью чувств, которой позавидовала бы любая благородная дама, хотя, надо заметить, не умел ни читать, ни писать; он склонился к самому лицу своего господина, чтобы тот шепотом сказал ему, какое послание передать мадемуазель де Креки, в случае… Бедный Клеман! Он уже знал, что обречен и не сможет бежать – ни в нормандском, ни в каком-либо ином платье с чужого плеча. Заражение крови или гильотина – конец один, смерть не отпустит его. И после его смерти Жак должен будет разыскать мадемуазель де Креки и сказать ей, что кузен Клеман любил ее всю жизнь, до последнего вздоха, и, проживи он еще, она не услышала бы от него повторного признания, ибо ей, владычице его сердца, лучше знать, кто достоин ее; что, возвращаясь во Францию, он и в мыслях не держал завоевать своим поступком ее любовь, но лишь надеялся быть полезным ей, почитая такую возможность за великую честь для себя. Потом силы оставили месье де Креки, и он в бреду бормотал уже всякую несуразицу про каких-то франтиков, как рассказывал Жак интенданту Флешье, не подозревая, сколько душевных терзаний доставило это словцо бедному молодому человеку.

Мало-помалу летнее утро начало проникать в мрачную темницу, и когда Жак смог осмотреться кругом (его господин спал, привалившись к нему, все тем же беспокойным, нездоровым сном), он увидел среди заключенных множество женщин. (От очевидцев, которым посчастливилось выйти из застенков, я слышала, что им навеки врезалось в память выражение ужаса и отчаяния на лицах узников в первую минуту пробуждения, когда люди вновь сталкивались с жестокой действительностью. По наблюдениям моих собеседников, это общее для всех выражение скорее сходило с лиц женщин, нежели с лиц мужчин.)

Бедняга Жак старался не клевать носом и бдительно стеречь перебитую, распухшую руку своего господина. Однако немощь и усталость победили волю – старик не мог больше противиться желанию соснуть хотя бы на несколько минут. Только-только он задремал, как у дверей возник шум. Жак открыл глаза.

– Раненько нынче принесли завтрак, – лениво обронил один.

– Поди знай, рано или нет, тут вечно темно, как в преисподней, – заметил другой.

Меж тем переговоры у дверей не смолкали. Наконец в тюремную залу кто-то вошел. Не тюремщик – женщина. Дверь за ней затворилась, громко лязгнул засов. Женщина неуверенно шагнула вперед и остановилась: после дневного света всегда требуется несколько минут, чтобы привыкнуть к потемкам и различать предметы. Жак смотрел на нее во все глаза, сон его как рукой сняло. Перед ним стояла мадемуазель де Креки, и взор ее был ясен, чист и тверд – он был точно открытая книга для верного сердца старого слуги: если ее кузену суждено погибнуть из-за нее, она до конца будет с ним.

– Он здесь, – шепотом сказал старик, когда Виргиния, едва не пройдя мимо, задела их своей юбкой.

– Благослови вас Бог, друг мой! – пробормотала она, вмиг оценив самоотверженную заботу старика: он по-прежнему сидел спиной к колонне, и Клеман покоился на его груди, словно беспомощное дитя; заскорузлые пальцы садовника поддерживали перебитую руку господина, чтобы она как можно меньше беспокоила спящего.

Виргиния села рядом, осторожно переложила голову Клемана к себе на плечо и так же бережно освободила кисть старика от необходимости держать раненую руку. Теперь старый Жак мог встать, распрямиться и разогнать кровь в онемевших за ночь конечностях. Усевшись чуть поодаль и глядя на молодую пару, Жак незаметно заснул. Пока они перекладывали Клемана, молодой человек тихо произнес имя Виргинии, но Жак решил, что господин грезит; казалось, он был в забытьи даже тогда, когда глаза его раскрылись навстречу склоненному лицу Виргинии. От его взгляда она покраснела, но осталась неподвижной, боясь причинить ему боль. Клеман молча смотрел на нее, пока его отяжелевшие веки не сомкнулись и он вновь провалился в тревожный сон. Возможно, в бреду он не узнал ее или принял за свое привычное сновидение, не осознав, что ее появление в узилище должно внушать ему страх за ее судьбу.

Когда Жак проснулся, уже совсем рассвело, если позволительно говорить о свете в мрачной темнице. Возле него стоял его завтрак – тюремная порция хлеба и дрянного вина. Должно быть, он спал очень крепко. Поискав глазами своего господина, Жак увидел, что молодые люди теперь совершенно узнали друг друга, и в их сердцах воцарилось полное согласие. Оба сияли так, словно находились не в серой сводчатой зале угрюмого аббатства, а в залитых солнцем версальских садах, в окружении музыки и веселья, посреди галантного празднества. Очевидно, им многое нужно было сказать друг другу – произносимые шепотом вопросы и ответы, казалось, никогда не кончатся.

Виргиния сделала перевязь для кузена: она где-то нашла две тонкие досочки, и один из заключенных, обладавший, вероятно, некоторым опытом по части хирургии, приладил их к сломанной руке. Жак страдал сильнее своих молодых господ – из-за бессонной ночи в неподвижном положении он чувствовал себя больным и разбитым, тогда как у них вид был вполне счастливый. Наверное, получили обнадеживающее известие, подумал старик. Клеман, несомненно, продолжал испытывать физические муки, а Виргиния по собственной воле сделалась пленницей в страшном аббатстве, откуда выход был только один – на гильотину. Но они были вместе; они любили; они наконец понимали