Мальчик - Фернандо Арамбуру

Против второго условия мой автор тоже не стал возражать. Мариахе хочет внимательнейшим образом прочитать меня, прежде чем я буду напечатан (если до этого вообще дойдет дело), сохраняя за собой право изменять или даже вычеркивать какие-то слова, фразы или целые абзацы, если сочтет это необходимым. Что касается ее мужа, то она настаивает на том, чтобы в тексте использовались лишь сведения, полученные лично от нее, и тот, кто меня пишет, не имеет права добавлять ни одной детали, ни одной буквы, ничего, что не услышит из ее уст. И этот пункт был для нее даже более важен, чем условия, связанные с историей Никасио.

Он мог бы прийти ко мне и рассказать все с глазу на глаз. Как минимум этого следовало ожидать от человека, который управлял катером и считался лучшим другом моего мужа. Но он повел себя как последний трус и предпочел держаться от меня подальше, избегая личной встречи. Вернее, предпочел разговор по телефону. Думаю, его приводила в ужас мысль, что он станет свидетелем душераздирающей сцены, когда женщина бьется в истерике, кричит дурным голосом, рвет на себе волосы и катается по полу. Но он, видно, плохо меня знал. К тому моменту я уже успела пролить последнюю слезинку из отведенных мне запасов. Иными словами, никакой слабости я бы себе не позволила.

Хотя… Кто знает, а вдруг он не решился явиться ко мне домой, чтобы сообщить страшную новость, потому что гибель Нуко превратила меня вроде как в зачумленную. А такое отношение к себе, уж поверьте мне на слово, я замечала много раз. Люди часто сторонятся жертв несчастий. Стараются избегать пострадавших от катастроф, болезней, терактов и тому подобного. Они словно боятся чем-то от них заразиться. Да и Хосе Мигель, случалось, рассказывал мне, что там, на катере, после того как приятели выразили ему, как и положено, свои соболезнования, больше никто из них ни разу про Нуко не упомянул, словно никакого сына у нас никогда и не было.

Как объяснил мне Хосе Мигель, мужчины, родившиеся в здешних краях, не всегда нуждаются в словах, чтобы поддерживать общение (хотя, я думаю, бывают все-таки исключения). Можно подумать, вы обмениваетесь рисунками… Или знаете какие-то другие способы? Да нет, maitia. Оказавшись рядом с другом, можно, и не открывая рта, рассказать ему все, что хочется рассказать, а он ответит тебе так же молча – взглядом или положив руку на плечо, чтобы показать, что слышит тебя и понимает. Так легко обойтись без совершенно ненужных разговоров (какие в ходу у вас, женщин), ведь слова порой становятся лишь помехой в общении. Понятно я излагаю? Более или менее понятно, дорогой. А теперь объясни мне, но только без слов, то есть как это принято между мужчинами, почему, умея говорить, вы предпочитаете молчать. Например, мы с моей подругой Гарбинье при встрече всегда стараемся отвести душу, то есть выговориться. Когда мы с ней остаемся вдвоем и нас никто не слышит, я выплескиваю ей все без утайки – и свои мысли, и свои страхи. И она отвечает мне тем же. Мы откровенничаем самозабвенно, и, как мне кажется, в этом нет совершенно ничего необычного.

У меня создалось впечатление, будто Хосечо, друг Хосе Мигеля, просто придумал себе оправдание, когда сказал, что ему не хотелось, чтобы страшную новость первыми сообщили мне гражданские гвардейцы, и поэтому он воспользовался для этого таким бездушным средством, как телефон. А еще он сказал, что очень сожалеет. Сожалеешь – о чем? Я ведь еще ничего от тебя не услышала. Что все-таки произошло? Хотя мне его объяснения уже не были нужны. Как только он упомянул про гражданскую гвардию, я сразу обо всем догадалась, правда, без деталей. Он утонул, да? В трубке повисло молчание, которое можно было истолковать лишь как подтверждение моей догадки. Несколько секунд спустя он решился уточнить: мы не знаем, утонул он или нет. Он пропал. Потом Хосечо издал какие-то звуки – непонятно, то ли громкие всхлипы, то ли тихие смешки. Но мне не хотелось разбираться, что это было.

То, что рассказала мне Мариахе, полностью совпадало с протоколом, составленным гражданскими гвардейцами, а также свидетельскими показаниями его друзей, находившихся на катере. К этому можно было бы добавить лишь какие-то мелочи, о которых Хосечо сообщил ей позднее.

Катер «Эдерра Менди» отошел от причала в Сантурсе – в субботу после обеда, как обычно. Катер имел такие-то и такие-то основные характеристики… Но какое это имеет значение? Принадлежал он отцу Хосечо, который не одно десятилетие рыбачил на нем в открытом море. Но, достигнув пенсионного возраста, сначала хотел катер продать, а потом отдал сыну, поскольку тот хорошо с ним управлялся и любил использовать как для отдыха, так и для рыбалки по выходным.

В ночь, когда пропал Хосе Мигель, кроме него и Хосечо, там находились еще два человека, но их имена ничего не прибавят к этой истории. Катер направлялся к месту, где с уловом им обычно везло, во всяком случае, им хотелось в это верить. К ночи они находились примерно в пяти милях от берега. Небо сияло россыпью звезд, таких ярких, что соперничать с ними не могли ни городские огни, ни месяц. Первые были слишком далеко, а второй казался слишком тонким и бледным. Дул порывистый ветер, который иногда становился довольно прохладным и потому неприятным, да и море было неспокойным, хотя никакой опасности в себе не таило. Четверо друзей привыкли к качке и почти ее не замечали. Им случалось переживать и куда более ненастные ночи, а два или три раза за минувшие годы они, прислушавшись к голосу разума, даже спешно возвращались в порт. Им было, разумеется, далеко до настоящих моряков, но и неопытными салагами их тоже никто бы не назвал. К своим субботним вылазкам друзья относились как к развлечению, но иногда возвращались домой с добычей, чаще, правда, небогатой, поскольку они не удалялись слишком далеко от берега и рыбу ловили только на удочки. Хотя изредка, в виде исключения, прибегали и к ярусному лову, но это зависело от места и сезона. Иногда вытаскивали тунца или другую столь же завидную рыбу и тогда в воскресенье утром являлись домой довольные и веселые, чувствуя себя победителями. А бывали ночи, когда море оставляло их ни с чем.

За