Мальчик - Фернандо Арамбуру

Хосечо нахмурился и кивнул. Этот разговор его, судя по всему, сильно смущал. Он бросил быстрый взгляд на часы у себя на руке, откровенно давая понять, что ему пора уходить. Мариахе намек, конечно же, поняла. Ладно, последний вопрос – и ты свободен. Она хотела знать, не делился ли с ним Хосе Мигель в последнее время какими-либо неприятностями личного свойства – ну, не знаю, чем-нибудь, из-за чего он сильно нервничал или был расстроен. Хосечо, который уже успел встать и явно желал поскорее откланяться, ответил, что единственным, что удручало Хосе Мигеля в последнее время, был страх потерять работу. Как и многие другие на их заводе, он боялся, что его уволят. Ходили слухи, будто компания переживает кризис. Серьезный кризис, как это тебе самой известно. И действительно что-то такое уже закручивалось, но Хосе Мигеля пока не задело, к тому же он, хотя и был простым рабочим, на заводе занимался тем, для чего нужны специальные навыки и большой опыт, поэтому, по словам Хосечо, его уволили бы лишь в том случае, если бы завод вообще решили закрыть. А он никогда не рассказывал тебе о каких-то проблемах между ним и мной? О том, что нам с ним никак не удавалось снова зачать ребенка? Уже двигаясь в сторону прихожей, Хосечо пожал плечами. Нет, такие вещи мы с ним не обсуждали.

После той давней встречи у меня дома я больше ни разу не видела Хосечо. А у него самого вроде бы и не было повода взять и позвонить мне. О чем бы мы говорили? Как у тебя дела? Не нужна ли какая помощь? Нет, ничего подобного. Ну и ладно. А позднее ему было бы непросто отыскать меня, так как я уже не жила в Ортуэлье и давным-давно сменила номер телефона. Должна признаться, что в тот самый день, когда я с ним познакомилась, а было это вскоре после того, как мы начали встречаться с Хосе Мигелем, Хосечо сразу же вызвал у меня тайную неприязнь. Но я никогда ему этого не показывала. В конце концов, он был другом моего мужа, а не моим. Не могу объяснить, с чем такая антипатия была связана, во всяком случае, он не был отталкивающим внешне, или невоспитанным, или неопрятным… Но стоило мне увидеть Хосечо или услышать его дребезжащий голос, как во рту у меня появлялся привкус прогорклого масла. Именно так я на него реагировала.

И вот в один миг он исчез из моей жизни, а я исчезла из его жизни, но меня это никак не задело. После смерти Хосе Мигеля нас уже больше ничего не связывало, если, конечно, допустить, будто что-нибудь связывало прежде. Помню, он был среди гостей на нашей свадьбе – веселый, под хмельком, пел и курил сигару, сняв пиджак. На нескольких групповых фотографиях, которые я, само собой, не сохранила, все мы стоим у церкви, а потом – на террасе ресторана, глядя в камеру со старательными улыбками, стоим очень тесной группой. Но если бы мне понадобилось привести здесь какие-то подробности его личной жизни, вряд ли я вспомнила бы больше двух-трех мелочей, о которых узнала в свое время от Хосе Мигеля.

Вообще-то у меня сложилось впечатление, будто Хосечо ушел тогда от меня сильно обиженный, решив, что я считаю их – его и двух остальных – по-настоящему виновными в гибели моего мужа. Но, уверяю вас, я никогда ничего подобного не подозревала. Если бы у него хватило терпения, чтобы уделить мне еще хотя бы пятнадцать или двадцать минут, не говоря уж о целом часе, я бы заговорила о том, что меня на самом деле лишало покоя, но он слишком торопился, и наш разговор иссяк прежде, чем я успела высказать свое предположение: а вдруг падение мужа в воду было связано с обстоятельствами, о которых никто не имел понятия? Но он не дал мне выговориться и, видно, подумал, что я просто лишилась рассудка, что у меня ум за разум зашел, что я позвала его к себе, чтобы обвинить бог знает в каких ужасах. Нет, он ошибался, ничего подобного я в голове не держала и ни в чем его обвинять не собиралась. А правду мы никогда не узнаем. Боюсь, я не смогу изложить вам убедительную версию случившегося, хотя бы отчасти достоверную, а значит, вы должны смириться с тем, что надо оставить в вашей книге пробел или вообще обойти этот эпизод молчанием. А я могу сказать только следующее: после окончания расследования гражданская гвардия вернула мне все, что было при Хосе Мигеле в ночь исчезновения, в том числе удочку и корзинку для рыбы, которые забрали у Хосечо, когда он давал показания. Отдали мне также бумажник, который, как вы уже знаете, был обнаружен в брючном кармане утопленника. В первую очередь я проверила бумажник. Там было около сорока тысяч песет, фотография родителей, моя фотография, а также его, сделанная в пору армейской службы, но, как ни странно, ни одного снимка Нуко, хотя я уверена и могу на чем угодно поклясться, что прежде муж всегда носил с собой три или четыре фотографии мальчика разного возраста. Там же я нашла удостоверение личности, промокшее, но в сносном состоянии, и закатанную в пластик карточку с указанием его группы крови. У меня не было ни малейшего желания заглядывать в корзинку, но потом я подумала, что там могли остаться рыба, или наживка, или остатки ужина – короче, что-то, что легко портится. Именно тогда я сделала печальное открытие, от которого у меня сердце чуть не выпрыгнуло из груди и зародились самые мрачные подозрения. Вот почему я начала терзаться сомнениями и решила, что, возможно, их сумеет рассеять Хосечо. Но нет, ничего наша с ним встреча мне не дала, как я уже сказала. Сейчас я готова поверить, что он и на самом деле мало что знал о сугубо личных проблемах Хосе Мигеля.

В корзинке я обнаружила полусъеденный и уже заплесневелый бутерброд, который тотчас швырнула в мусорное ведро. А в самом низу, под мотками лески, коробками с грузилами и крючками, лежал лист бумаги – и я с первого взгляда узнала бланк со спермограммой. Да, именно тот самый бланк, который Хосе Мигель получил из барселонской лаборатории и который я случайно обнаружила в ящике его тумбочки. Вы, как мужчина, наверняка лучше меня понимаете мужскую логику и, думаю, могли бы мне объяснить, каким образом подобный документ оказался в корзине с рыболовными снастями.