Искры Божьего света. Из европейских впечатлений - Николай Иванович Надеждин

Хозяин «Черного орла» сделал кислую мину. Но делать было нечего. Он проводил нас до дилижанса и, скрепя сердце, пожелал доброго путешествия.

Мы проехали версты три под навесом Риги. Предуведомленный постильйон остановился.

– Выходите, – сказал швейцарец, – вот Гольдау[184].

Нет, никогда не забуду я впечатления, произведенного на меня первым взглядом на это ужасное поле развалин. Если можно дать образ исполинской идее древних о борьбе титанов с богами, его надо списать с Гольдау. Целые горы, взгроможденные друг на друга, застилают пространство долины версты на две или более, от Обер-Арта до Леверцского озера. Солнце сыпало яркий блеск на голые ребра этих скал, торчавших друг из-под друга, и из их острых углов, не заволокнутых ничем, ни даже малейшею плевою растительности, извлекало море искр, которые мешались с мрачными тенями впадин, уже обросших тощим кустарником, налитых стоячею водою. И, знаете, какая первая мысль выяснилась во мне из толпы ощущений, объявших душу при этом зрелище? Эта ужасная картина запустения не произвела во мне того, что называют эффектом «высокого», того трепетного изумления, за которым следует благоговейное чувство смирения перед грозным всенизлагающим могуществом природы. Я видел не поле битвы, усыпанное обломками стихий, которые ожесточились друг на друга в бурном разгаре своих сил. Здесь не было той высокой поэзии природы, которою запечатлен шумный разгул бунтующего моря, взрыв вулкана, игра подземных огней, дыхание урагана: это было прозаическое падение одряхлевшей глыбы, подточенной временем; это было жалкое свидетельство не могущества, а бессилия природы, которая не может воспротивиться тлению. Вот почему душа моя поникла, а не возвысилась при этом зрелище.

Медленно поднялись мы среди обломков и остановились на возвышеннейшем их пункте. Аббат остался в дилижансе. Нас было только двое.

– Знаете ли, – сказал мне мой спутник, – ведь я был свидетелем обвала; ведь всё это было перед моими глазами.

Франц-Хавер Тринер. Сход оползня в селении Гольдау кантона Швиц 2 сентября 1806 г.

– Как? – вскричал я. – Так расскажите ж, расскажите мне, ради Бога.

– Я живу теперь в Швице, но родился в Зевене, вот в той деревеньке, что видите там, на берегу озера. Отец мой знался со многими в Гольдау, имел здесь коротких приятелей. Я бегал сюда еще ребенком и знал всю деревню не хуже нашей. Славная была деревня! А какие люди! Настоящие швейцарцы, швейцарцы старого века – не то, что нынешние выродки!

Спутник мой был приметно растроган.

– Как теперь вижу я прелестные домики, погребенные тридцать лет под этими ужасными развалинами. Здесь, около места, где мы стоим, красовалась маленькая часовня; я помню острый шпиц ее башенки. Сколько, бывало, раз копался я в золотом песке Аабаха, который весело змеился вдоль деревни! Да, сударь, в золотом: из этого песку вымывали чистое золото. Старик Эйкорн, кум и приятель моего деда, особенно любил меня; у него было такое огромное семейство, словно у Иакова; внучата, моих лет, были такие милые! Как, бывало, мы играли, бегали вместе, лазили по горам, прыгали через ручей, катались по лугу! А когда стали подрастать, когда мне и Каспару Эйкорну минуло осьмнадцать лет, бывало, на праздниках в Арте, на Риги, у нас в Зевене, схватимся пробовать силу, тянуться, бороться, вертеть друг друга… Вы не видали наших горных игр, вы не знаете, что такое «Schwingen, Ausnehmen, Zusammengreisen, Schwung, Gammen, Hacken»[185], вы ничего этого не знаете…

– Продолжайте, ради Бога, продолжайте! – перервал я. – Как же случилось несчастье?

– Да, это было ужасное несчастье. И так вдруг, так неожиданно… в одну минуту ничего не осталось, всё погибло! Однако, сударь, это было не в первый раз… Исстари здесь было множество обломков, заросших мхом и кустарником. Старики рассказывали, что вот там, в Ретене, была целая деревня, от которой не осталось никаких следов, только названия урочищ всё оканчивались на брехен: Альмендбрехен, Гублисбрехен – понимаете[186]? Покойный дед помнил, что, когда он был еще ребенком, огромная лавина камней свалилась с Гниппенштока и чуть-чуть не задела Арта. Я сам в детстве помню порядочный обвал тут же; мне было тогда лет десять. Но таковы мы швейцарцы: никакая сила не оторвет нас от места, где мы родились, где жили и умерли наши отцы, наши деды. Знаете ли, сударь: в здешних кантонах все мы простые крестьяне, а считаем наших предков, гордимся их добрым именем не хуже иных баронов! Старик Эйкорн говаривал, бывало, с особенным наслаждением, что он тридцатый в своем роде, и что семь поколений этого рода жили и умерли на том самом месте, которое он сбирался оставить трем новым поколениям. Останься половина деревни после последнего несчастья: я уверен, что она не двинулась бы ни на пядь со своей усадьбы, продолжала бы спокойно существовать среди развалин…

Слушайте ж… Это было в 18°6 году, 2-го сентября. Проливные дожди шли несколько дней. Погода еще не установилась. День был серый, но дождя не было, ветер стих. Путешественники, обрадовавшись сухому и тихому дню, хлынули на Риги. Я сам вызвался проводить туда же одно семейство, приехавшее из Франции.

Мы отправились об эту пору, часа в четыре, располагаясь ночевать в гостинице, если не дойдем до Кульма. Вот мы повернули с большой дороги у креста, которого отсюда не видно, и встретились с путешественниками, которые уже спускалась с Риги. Проводник их был из Ловерца, мой знакомый. Я спросил его, какова дорога, с кем он идет и куда. Он отвечал, что дорога еще сыра, господа из Берна, а идут они отдохнуть в Гольдау. Бедные! Они отдохнули там навеки!

Мы поднялись несколько в гору и остановились перевесть дух. Натурально, обернулись назад полюбоваться долиною. Встретившееся общество подходило к крытому мостику, который вел в деревню чрез Аабах. Вдруг раздался шум и треск. Несколько глыб оборвалось с Гниппенштока и полетело в долину. «А! а! – вскричал я. – Господа очень счастливы. Какое чудесное зрелище! Это не всегда удается видеть».

Новый шум и треск, и опять посыпались каменья, обросшие кустарниками, даже целыми деревьями. Мои французы закричали и захлопали в ладоши от восторга. Я сам был в приятном изумлении. Мы не спускали глаз с Гниппенштока. Вдруг вся эта ужасная масса зашаталась; леса, скалы, гребни заколыхались. Я думал, что у меня мутится в глазах, оттого что гляжу слишком пристально на одно место. Вдруг раздался такой гром, такой гром, что, я думал, небо обвалилось… Всё задрожало под нами… Французы упали на колена… Тьма, такая ужасная тьма, словно света преставленье…