Искры Божьего света. Из европейских впечатлений - Николай Иванович Надеждин

без борьбы, без сопротивления, не имев даже минуты измерить опасность, взглянуть ей в лицо и встретить, по крайней мере, с мученическою преданностью, если не с геройским мужеством, погибнуть, как гибнут насекомые, раздавленный ногой путешественника – это тяжело… Бедное человечество!

Аббат взглянул на меня внимательно.

– А вы стаивали перед гибелью, заглядывали в лицо опасности, или говорите так, по воображению?..

Я не отвечал ни слова.

– Так я вам скажу, что бывают случаи, когда в тысячу раз славнее и благороднее исчезнуть мгновенно под пятою рока, чем упорствовать и бороться. Я это очень знаю по свежему, недавнему опыту…

Я бросил на него пристальный, вопросительный взгляд.

– Вы видите перед собой, – продолжал аббат с легкою полуулыбкой (иначе он не улыбался), – священника Швейцарского полка, бывшего в службе Карла X. Я видел лицом к лицу несчастную июльскую революцию… Я находился в казармах, когда зажгла их бунтующая чернь. Согласитесь, что изжариться на медленном огне этого костра, подобно св. Лаврентию – стоило участи несчастных, погребенных здесь в одно быстрое мгновение… О, государь мой, в тысячу раз лучше сделаться жертвой бездушной природы, которая всегда есть орудие мудрого, всё ко благу направляющего Промысла, чем видеть себя преданным на растерзание буйным человеческим страстям…

– Но вы могли подкреплять себя чувством…

– Никаким…

– Смотрите, – перервал нас честный бауэр, вероятно наскучивший разговором, из которого не понимал ни слова, – смотрите – вот Ловерцское озеро; мы подъезжаем к Зевену… А вон та башня – Штейнен, где жил Вернер Штауффахер, один из трех наших освободителей.

В самом деле, карета наша катилась вдоль озера. Оно очень невелико: версты четыре в длину и около двух в ширину. Посредине его плавает островок Шванау с полуразвалившеюся башнею, по которой порос кустарник. При всей своей словоохотности, наш спутник не умел мне ничего сказать об этих развалинах, кроме того, что они принадлежат теперь одному из его знакомых, которого назвал по имени. Во времена Телля тут был австрийский гарнизон, как я узнал после.

Внимание наше обратилось на два исполинские зубца горы Митен, выставившиеся вдруг на горизонте. Их дикая нагота под лучами солнца отливала каким-то пурпурным цветом необыкновенного эффекта. Аббат, принявши участие в новом разговоре, начал рассказывать про знаменитую Эйнзидельнскую обитель, которая находится по ту сторону горы. Это великолепное аббатство Бенедиктинского ордена, куда доныне стекается множество богомольцев из всех концов Швейцарии, особенно 14 сентября, в день Воздвижения. Говорят, что в этот день число их простирается иногда тысяч до двадцати. Здесь родился знаменитый Теофраст Парацельс[187]. Цвингли, как я уже говорил, был приходским священником местечка, находящегося при монастыре. В 1798 году аббатство много потерпело от французов, но богатства его и теперь очень велики. Аббат Эйнзидельнский в 1817 году два раза отказался от епископского сана, которым хотел почтить его папа.

Чтобы завезти нашего спутника, дилижанс поехал чрез Швиц, столицу кантона. Это небольшое местечко, которое даже не называется городом. Оно лежит у подошвы Митена, окруженное прелестным швейцарским ландшафтом. Всех жителей до 4 тыс. Есть очень миленькие домики, но всё простой, сельской архитектуры. Церковь одна, да два монастыря: женский доминиканский и мужской – капуцинов. Между тем это столица маленькой Швицкой республики, управляемой совершенно демократически, посредством «мирской сходки». Здесь мы простились с нашим добрым, говорливым спутником, который так заторопился, что забыл в карете свой узелок и зонтик.

Из Швица дилижанс повернул вправо, огибая юго-восточную сторону Риги. В деревеньке Ибах, верстах в двух за Швицем, аббат, оставшийся моим единственным спутником, указал мне площадку, окруженную скамьями, где ежегодно в мае месяце собирается мирская сходка кантона. Не продолжая начатого прежде разговора, он обратил мое внимание на устье долины Муоттской, которое прорезывалось влево из гор, с замечанием, что здесь было кровопролитное сражение между Суворовым и Массеною[188].

– Суворов! – вскричал я, услышав это имя, так глубоко русское, хотя в искаженном французском произношении. Надо быть за несколько тысяч верст от отечества и в течение нескольких месяцев не слыхать ни одного русского слова, чтоб почувствовать впечатление, произведенное на меня этим именем. – Суворов! – повторил я снова. – Продолжайте, ради Бога.

Аббат пронзил меня своим ястребиным взглядом.

– Вы, верно, земляк его? – сказал он опять со своей quasi-улыбкой.

Я кивнул головой в знак утверждения.

– Мне очень приятно найти в вас русского, – продолжал аббат. – Я люблю русских. Я давно знаю их. Когда Корсаков дрался с Массеною, я жил в Цюрихе, где моя родина. Храбрый народ русские! Суворов делал чудеса, о которых теперь сохраняются баснословные предания швейцарцев. К числу этих чудес принадлежит переход его через Кинцигкульм[189] – видите вон там высокую гору. Никто до тех пор не отваживался проходить через нее, кроме самых отважных охотников[190]. Суворов из Альторфа пустился на этот отчаянный, больше, чем Аннибаловский подвиг. Он перешел Кинцигский гребень и спустился в Муоттскую долину. Тут, в самой узкой теснине, встретил его Массена[191]. Два раза схватывался он с ним, и сколько французов слетело в Муотту, речку, которую мы сейчас переедем! Но положение благоприятствовало французам, и русские должны были чрез Прагель отступить к Гларису. У нас долго не верили этому переходу, и когда уверились, то стали креститься от изумления. Да, Суворов оставил здесь чудные воспоминания[192]…

Александр Коцебу. «Сражение в Мутенской долине 20 сентября 1799 года», 1855 г.

Признаюсь, в это время в память мою невольно втеснились великолепные стихи Державина на переход Альпийских гор[193]; и никогда, скажу искренно, душа моя не сочувствовала так глубоко, так полно великому певцу побед русских.

– А между тем вот и Бруннен, предел нашего сегодняшнего путешествия, – сказал аббат.

Дилижанс проехал несколько домиков и остановился на самом берегу Люцернского озера, к которому мы опять приехали, обогнув Риги. Вышедши из кареты, мы увидели перед собой вывеску «Орла», красующуюся на единственной гостинице Бруннена, где после неизбежного приглашения хозяина не замедлили водвориться.

– Что вы намерены делать? – спросил меня мой спутник.

– Я думаю прежде всего позаботиться об ужине, хотя еще и рано. Мы, конечно, ужинаем вместе?

– Не забудьте, – возразил торжественно аббат, – что я католический священник; сегодня пятница, и я могу есть только постное.

– О, не беспокойтесь, – отвечал я, улыбаясь. – И я буду с вами поститься. Я не католик, но принадлежу к Церкви, которая также свято чтит посты. Я не священник, но, – тут возвысил я голос и сказал с не меньшею торжественностью, – sum magister Sacro-Sanetae Theologiae, reverendissime pater[194]…

Латынь моя поразила