Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

Моя работа все чаще заставляла меня вставать по ночам. Я садилась и задавалась вопросом, что я стану освещать сегодня?

Мой лобный фонарик иногда превращался в осветительную ракету, и я видела далеко, я могла осветить Буа Бани целиком. Но не больше. Никаких городов. Никакого мира за пределами Буа Бани. И только на миг вспышки. А другой раз он превращался в слабый фонарик на телефоне, и я едва могла различить спящего Грига и его непонятную жизнь, пробивающуюся бородку, открытый рот, руку с длинными аристократическими пальцами, которые не могла испортить никакая работа. А еще бывало, что мой фонарик превращался в пламя спички у меня в руке. Этот вид освещения самый нестабильный. Самый ненадежный. Обреченный. Когда всякое будущее под сомнением. Любое. Мы здесь ненадолго. На несколько секунд призрачного настоящего. И поэтому надо все успеть заметить и быстро-быстро записать.

Сидя за столом, я слышу, как на кухне мечется огонь.

А еще я слышу, как течет вода. Она течет из родника. А к нам выливается из десятиметровой трубы, соединяющей источник с водопойным желобом как раз под моим окном. За три года родник не высох. Только интенсивность потока была разной. Летом размеренное пение — капля за каплей, — мы сверяли по метроному или отмеряли количество воды литровой бутылкой, цифры я вписывала в ежедневник. Зимой самопроизвольные выбросы воды, что расходовалась впустую.

Зимой в восемь утра между темно-фиолетовой полосой гор и черно-синим небом появлялись то алый пояс, то розовый шарф, то пылающий шнур.

Самка дрозда где-то в полуметре от моих глаз! Никогда не видела так близко, светлые глазки, обрамленные коричневой каймой, охрово-серый клюв, ярко пламенеющая грудка. Птица отважилась опуститься на подоконник и принялась клевать ореховую крошку, иногда вскидывала головку и пыталась разглядеть меня за стеклом, не получалось, она просто догадывалась, что я там, но взгляды наши никогда не встречались, она воспринимала меня как тень, смутную угрозу, быстро опускала голову, снова вскидывала, растерянно пытаясь меня отыскать, и мне становилось смешно, что она меня не видит, в этом была какая-то ребяческая игра, и я спрашивала себя, может, в этот самый момент кто-то смеется над тем, что я его не вижу, не вижу, но напитываюсь его красотой. В этом была какая-то магия.

Иногда Григ, который обычно лягался во сне, сбрасывая на пол постельное белье, сам оказывался на полу вместе с одеялами и простынями, и если я заговаривала с ним об этом утром, приходил в ярость, просто бесился, уверенный, что я все выдумываю, шипел сквозь зубы: «Да хватит, Софи, эти басни рассказывай своим читательницам».

Мне бы так хотелось быть птицей. Больше не думать ни о чем. Просто быть. Я лохматила волосы, встряхивала головой, воображала.

Птицы наполняют пространство четвертинками, восьмушками нот, они торопятся петь, втискивая одни ноты между другими, как я пишу, втискивая буквы в интервалы алфавита, так и смысл жизни запрятан где-то между. Про смысл жизни можно спрашивать только у птиц. Птичья песня — самое ясное и понятное, что только есть на свете. Почему утром, на рассвете, и вечером, на закате, они поют не так, как днем? Не для того, чтобы обозначить свое жизненное пространство, как собачки метят территорию, нет, и не для того, чтобы предупредить других об опасности, и не для того, чтобы поболтать. Может, так они выражают ликование? Птицы ликуют оттого, что они есть?

Музыкальные ноты — это краски. У ангелов Джотто птичьи крылья.

Когда я думала о человеческих существах, о которых со временем позабыла, то прекрасно осознавала, что мне не хватает логики. Горе нам, порой они казались мне братьями, покинутыми, голодными, измученными, в ранах и ожогах, выброшенными из окон, казненными, повешенными, четвертованными. А порой они были извращенцами, мародерами, грабителями, убийцами, наемниками в камуфляже, браконьерами, мне хотелось уничтожить их всех, как Одиссей уничтожил женихов Пенелопы. Он их всех убил, всех. Это все просто невероятно. Убить всех стрелой, которая «провизжала, как ласточка звонкая в небе»[69]. Крошечная ласточка. А если знать реалии мифов, то эта ласточка, принявшая форму натянутого лука, — сама Афина. Мощь. Лук, сделанный из дерева, символизирует мощь и силу. И все вещи наделены силой, если вырезаны из разгневанного дерева, вернее, из дерева и его гнева. Впрочем, вся реальность была разгневана. Безмерный гнев, направленный на весь наш человеческий род. Григ, прочитавший все книги на свете, называл это аналитическим мышлением.

Пастбища с лужами зловонной навозной жижи. Отравленные пастбища. Все отравленное. Все скоро сдохнет.

Еще попалось стадо молодых оленей и ланей. Их было четверо, всего только четверо.

Еще попалась лиса, из ее пасти свисал задушенный заяц, справа и слева. Мне нравятся лисы, и то, что они ведут себя, как бы это сказать, безнравственно, тоже нравится, но мне нравятся и зайцы, мне нравятся и те и другие. Так как же быть? Решения нет. И искать его не стоит, решения нет.

Иногда мне хочется, чтобы на нас пролился наконец дождь из лягушек.

43

Я поднималась из-за стола и шла к окну посмотреть на луг — он становился другим каждый час, каждый день, каждое новое время года, — я размышляла об особенностях французской грамматики, о так называемом будущем предшествующем, то есть будущем, предшествующем другому будущему, получается, поставленном в прошедшее время, все-таки это не мое любимое, оно какое-то депрессивное, хотя и необходимое для общей картины, единственное время, способное забежать вперед, опередить события, запыхавшееся, едва переводящее дыхание время, которое описывает то, что произойдет, когда все закончится, когда скоро мы падем под лезвием судьбы[70], время упреждения, на волоске от научной фантастики, настолько трудно поверить в его реальность — так вот, когда я умру, именно здесь, на этом лугу, меня развеют на ветру.

Святой Павел: Говорю вам тайну, не все мы умрем, но все изменимся, вдруг, во мгновение ока, при последней трубе, ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся[71].

Изменимся и превратимся во что?

Хоть бы не в человека, а во что-нибудь другое. И никаких родственников. Я хочу, чтобы эта была утрата. Глобальная утрата. Самое сильное, что есть в этом мире. Утрата — одна из радостей существования. Я бы хотела превратиться в космический бульон.

Пусть меня превратят в бульон!

44

Я часто видела,