Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

Труа, потому что там слишком много старых слов, давно забытых и ему не нужных, так вот, я объясняла ему, что слова и птицы, вернее, музыкальные фразировки наших слов и птичьих песен незримо связаны, как два сообщающихся сосуда, пьющие из одного источника, одного горизонта грунтовых вод, из одной реки, подвергающиеся одному и тому же атмосферному давлению. Много видов слов и множество разновидностей птиц.

Слова, птицы, тесно связанные, хрупкие, израненные, истребленные нами, да, я это очень хорошо чувствовала. Когда все началось? Наверное, гораздо раньше, чем мы заметили. А в какой момент все пошло к чертовой матери? Кто так подло действовал у нас за спиной, а мы, идиоты, даже не замечали?

38

В Буа Бани оставались один-два вида редких бабочек, один-два вида редких птиц, как, например, горихвостка с белым пятном на лбу, которую мне случалось заметить мельком и восхититься, но как-то числа двадцатого декабря нам довелось увидеть редкое зрелище, причем наблюдать его можно было отовсюду: открывая застекленную дверь, мы оказывались лицом на восток и на луг, а в пять утра еще и на огненно-алую Венеру. Той зимой в сумерках мы наблюдали редчайшее явление, Великое соединение Сатурна и Юпитера, такого не случалось со времен Людовика XIII. Со времен «Комической иллюзии»[58]. То есть с 1635 года. И в следующий раз такое произойдет не раньше чем через шестьдесят лет. Мы наблюдали это невооруженным глазом, планеты были совсем рядом, в двух шагах, и сбоку тонкий полумесяц.

Мир, чем был для меня мир, горная долина, ограниченное со всех сторон пространство, казалось, мир стал для меня чем-то вроде театра. Конечно, он и осознавался как театр. И мы тоже были театром, а герои пьесы — на самом деле персонажи романа, играющие свои роли.

Корнель: «Перед вами уродливое создание, которое я осмеливаюсь вам посвятить.

Действие первое — только пролог, три последующих — несовершенная комедия, последнее — трагедия; и все это, вместе взятое, составляет комедию. Пусть сколько угодно называют подобное изобретение причудливым и экстравагантным, — оно, во всяком случае, ново»[59].

Не знаю, говорил Луи Жуве[60] о «Комической иллюзии», как публика воспримет это произведение, но могу с уверенностью сказать, что пьеса Корнеля обретет, возможно впервые, элементы колдовства и чародейства, которые сюда так и просятся, остроумие, изящество, свежесть, юность. Именно они помогли мне понять ее поэзию, немного фантастическую, сумасбродную и романтическую.

Я чуть было ему не поверила, не окажись в этом юношеском произведении странного горького послевкусия, ощущения, будто мое тело сделалось вялым и безвольным. Ощущения, оказавшегося пророчеством: Старость всегда хуже.

Sicut palea[61]. Все пустое.

Так под конец жизни ответил Фома Аквинский, которого спрашивали, что он думает о своем сочинении «Сумма теологии»: Sicut palea. В двух словах: все пустое. Как мякина или полова. Не зерно, а его оболочка, которую легко сдует ветер.

— Но зачем каждый раз употреблять незаконченное время?

— Ну, прежде всего, незаконченное время — это очень волнующе, меня волнует все, что не закончено, что теряется. Я — призрак, который делится воспоминаниями о своем мире, давно исчезнувшем. Будущие книги окажутся, вероятно, совсем другими. Может, в них будут только гневные вопросы: Существовал ли луговой крестовник с желтыми цветами? Водились ли в лесу волки? А медведи? Что, и в самом деле можно было бегать босиком по траве? Купаться в озерах? А что значит: вода, на солнышке светлея, казалась в тишине прозрачнейшим стеклом[62]?

Но, вполне возможно, в будущих книгах не останется никаких вопросов, никаких сожалений. Выцветшее прошлое.

Да будут ли вообще книги?

39

Был канун Нового года, нашего третьего Нового года в Буа Бани.

Представьте себе огромную коробку с двумя дверьми — маленькой потайной и большой входной, застекленной. Было здорово. Теплый полумрак. Представьте Йес, растянувшуюся под длинным столом времен анабаптистов, сидящего за столом Грига, меня напротив и между нами зажженную дрожащую свечу. Еще представьте необузданные сполохи огня в печи, он скачет, как асоциальный элемент на митинге, кажется, вот-вот выпрыгнет и увлечет меня за собой и всё спалит на своем пути.

Но нет.

Не сейчас.

Сперва мы сделаем то, что уже делали не раз, отметим начало нескончаемого конца этого мира, скрючившегося возле скрипящей на ветру лестницы. Но зачем нам собираться втроем при бледном отсвете старой льняной скатерти? Или единствен-ной свечи, стоящей между нашими двумя тарелками на столе, а есть еще третья тарелка на полу — для Йес? Или отблеске двух бокалов, которые выдули ртом три столетия назад, у них неустойчивые ножки, зато голос, когда ими чокаются, — чистый и хрустальный.

Зачем? А для понтов.

Сегодня вечером у нас на столе минимум миниморум, сообщила я Григу. Чтобы соответствовать ситуации, стоит действовать последовательно: нам необходимо согласиться на умеренность и воздержание в еде. А значит — на овсяную кашу и черничное пюре из банки. В первую очередь — хотя бы ради понтов. В графине — вода из ручья.

Григ не отреагировал.

Сначала я положила еду Йес в ее тарелку. Затем Григу в его тарелку, которую он любезно мне протянул. — Ведь правда же, Григ, овсянка на Новый год не позволяет забывать, что во времена экологического кризиса самый продуктивный социальный строй — это капитализм? Ты так не считаешь, Григ? — Не преувеличивай, ответил он. Я продолжила: Тебе не кажется, Григ, что сочный синий цвет ягод в сочетании с белесыми комками крупы дает странный оттенок синего, очень своеобразный, что-то такое экомарксистское? — Не надо пытаться меня рассмешить, сказал Григ, смеясь с набитым ртом, он решил меня не ждать. Какой жуткий рот. Весь синий. И язык такой… готический. — Видел бы ты свой язык, Григ. Как у живых мертвецов. — Это ты свой не видела, ответил Григ. — У тебя так блестят глаза! — У тебя тоже, сказал Григ. Мне нравится черника из компота, добавил он, тоже такая готичная. Мы как будто уже мертвые. И вернулись ради праздника. И хоть бы что.

Но такое «хоть бы что» у Грига длилось недолго. Не дольше вспышки молнии.

— Не хочу скрывать, — признался мне Григ, пряча лицо за светом свечи, — я в этом мире никогда не чувствовал себя в своей тарелке.

Грига надо было видеть. Не проявив особого почтения к этой дате, он не соизволил даже побриться, он не брился уже дней пять, а во рту у него